Полынь
Шрифт:
Устинья на миг залюбовалась снохой: упругим, как это тесто, телом, детским милым лицом, слегка отрушенным веснушками. «Добрая вроде, да голая, видать!»
— Утворяй блины, молодуха, а я схожу на колодец и корову выгоню.
Маша взглянула на рыхлые, отечные ноги Устиньи, обутые в галоши, сказала:
— Утворяйте, вам тяжело, я сама воды наношу.
— И корову выгонь, милушка.
— Ага.
Устинья припала к окну, следя, как босые смуглые ноги снохи мнут на лужке двора дымящуюся росу. Зорко присматривалась.
«Поглядим, как пойдет дале у них. Без
Деревня не была похожа на Нижние Погосты, но к тут было тоже хорошо, привольно и знакомо. За селом, у скотных дворов, слышался тонкий выщелк кнута. В березах, окаймлявших пруд, до боли в ушах кричали грачи. Маша открыла ворота, прогнала пеструю корову с рыжим теленком на проулок; вздела ведра на коромысло и пошла к колодцу. По Кудряшам лишь кое-где топились печи. Пахло ромашкой, обильно омытой росой. Из первого ведра она с наслаждением напилась холодной как лед воды, боязливо и радостно заглянула в таинственный квадрат колодезного омута. Отображение качалось в бездонной глубине, манило и пугало своим сходством.
— Не хочу! — крикнула Маша и засмеялась в колодец.
Дом проснулся окончательно. Сливая воду в кадушку в сенцах, Маша слышала хлопотливый топот ног, стук ножа, разговоры. Лешка, потягиваясь, в одной майке и закатанных брюках, босой, вывел из сеней велосипед.
— Совсем голый, оденься, — Маша, не удержавшись, снова беспричинно рассмеялась.
Лешка едва шевельнул сонными губами:
— Неохота. Гладь костюм и рубаху. Я смотаюсь в Бражино за шампанским.
Она стояла долго около забора и пошла в дом тогда, как Лешка исчез на большаке в березах. За двором, где пахло куриным пометом и полынью, сорвала крупную ромашку и, затаившись, принялась гадать, выдергивая белые треугольники лепестков; вышло, «любит».
Из окон послышалась бодрая, праздничная музыка: начиналось веселье. В полдень стол был накрыт; пришли нижнепогостинцы. Приковылял с костылем и дед Степан. На пиджаке у него звенели и качались два Георгиевских креста и медаль «За победу над Германией»: их дед надевал только на Первое мая и на Октябрьскую — свадьба была исключением. Дед Степан был в новой белой рубахе, которую берег к смерти, в бумажном костюме и в полосатых ярких носках. Из женщин — пестро разодетая Анисья, Вера в зеленом элегантном платье, не похожая на себя, Люба, Ивлева Наталья. Афанасий Петрович бережно повел под руку деда Степана на видное место, по правую сторону от невесты. Дед Степан снял кепку и, растопыривая руки, сказал:
— Покуда, сват, сяду около окна. Отдышусь маленько.
То и дело подходили незнакомые кудряшинцы, в сенцах, во дворе топтались девчонки, с любопытством заглядывая в растворенную дверь. Кругом слышались смех, говор, хохот парней, которые целой толпой курили под яблоней.
Устинья, косясь на незваный народ, не очень-то вежливо расталкивая кого-то руками, то и дело бегала в погреб за продуктами, бормоча:
— Пройти дайте-то, прямо как в театре.
Афанасий Петрович гостеприимно зазывал:
— Всем
Лешка успел уже вернуться с двумя незнакомыми Маше парнями в одинаковых пестрых пиджаках и кепках, деловито прошел в боковушку с аккордеоном. В это же время еще целая толпа веселых нарядных мужиков и женщин валила к дому Прониных. Лешка не то сердито, не то изумленно выглянул из боковушки:
— Весь колхоз собрали?!
Глаза его мутновато скользнули по дому, по уставленному графинами и рюмками столу, по радостным лицам людей, невольно подумал: «Теперь все — на танцы не побегаю!»
— Тебе не нравится? — спросила у него Маша.
— Шуму много. И денег пугнем будь-будь.
Потом, чтобы не слышали другие, она шепнула:
— Мне так хорошо, Леша!
Уселись за сдвинутые столы. Руководил усаживанием незнакомый Маше лохматый пронырливый старик с какой-то серой мятой бородой и при галстуке. Он неприятно все подмигивал голыми, без ресниц, глазами и касался всех потными узкими ладонями. Во главе стола — по обычаю — сидели молодые; справа — просветленно улыбающийся Афанасий Петрович, слева, как солдат в строю, выгибая по возможности грудь, — дед Степан.
Устинья не садилась — хлопотала. Пошел дым столбом…
Лопунов в это время тоже брел в Кудряши. Сердце его изнылось. Три раза он садился на землю в поле, успокаивая себя, старался думать о чем-либо постороннем, но перед ним неотступно маячило лицо Маши. Ему казалось, что душа его обуглилась, стала черной, как головешка. Он пришел в Кудряши уже в сумерках и в сельпо купил сразу литр «Столичной». С тоской, выглаживая горлышко бутылки, долго смотрел на дом Прониных. Его кто-то несколько раз окликнул, но Лопунов никого не увидел. Не знал даже, кому сказал:
— Я с водкой, выпьем.
Тот пошел за ним не столько для того, чтобы выпить на дармовинку, сколько оттого, что взяло верх любопытство. В лопухах за скотным Лопунов зубами сорвал тонкую алюминиевую пробку, запрокинулся и выпил целую пол-литру, не отрываясь. Хмель не затуманил его. Пожилой колхозник, поняв положение, ногой, незаметно закатил вторую пол-литру в лопухи, а на немой вопрос Лопунова сказал:
— Опорожнил и ту. Спасибочко тебе. Ты бы домой шел, Митяй.
Лопунов не ответил, встал, согнулся и, как слепой, побрел к лесу, уже затянутому сумеречьем. Не развеять ветру людскую тоску — нужно время.
Во втором часу ночи разгул свадьбы разгорелся с новой силой. В ход пустили самогон, обманчиво подчерненный сушеной ягодой. Гармонисты работали дружно, попеременно.
Из Нижних Погостов в тарантасе с Тимофеем Зотовым приехали Кругляков и Сивуков со своим баяном. Зотов произнес короткую, но зажигательную речь:
— Семья — это главное в жизни. Можно сказать, железобетон. И не так-то просто ее построить. От правления колхоза «Заря», дорогие товарищи, я приветствую этот ваш союз. Рожай, Маша, детей, которые, однако, не должны удирать из колхоза.