Полынь

Корнюшин Леонид Георгиевич

Но после широты лугов, неба и душевной перемены в ней самой хата оказалась теперь тесной и темной. На столе, под скатертью, укрывшей хлеб и посуду, слышался слитный мушиный гуд. Дед около порога сечкой крошил вареную картошку курам. Увидев Машу, сильно обрадовался, бросил сечку. Посередине избы валялся веник, опилки и стружки белели около стола. Кот, обмотавшись стружкой, по-хозяйски выглядывал из-под табуретки.

— Как ты намусорил, дед, — оглядываясь и боясь за что-либо взяться, сказала она.

— Здоровенька, Маняш, — просипел дед, — я тут кой-чего делал. Двое грабель

выстругал. Ну-ка, глянь! — Он, явно хвастаясь, показал глазами на перегородку: там и вправду висело две пары новеньких грабель.

Маша принялась убирать хату. Моя пол, спросила:

— Телка ничего?

— Округлилась. Стоящая телка.

Дед ушел на двор по хозяйству. В избу долетал его смешной голос: «Тип-тип-тип». Вымыла пол, постлала половики, вынесла колотить дедову перину. Солнце уже заваливалось за Анютину рощу. Охваченные закатным огнем, полыхали листья клена, росшего у крыльца. Под легким ветром в поле навстречу ей мелкими живыми волнами бежал торопливо лен. Она ласкала его глазами: лен почему-то напоминал Лешку. Когда дед вернулся в избу, она спросила, стараясь придать голосу равнодушный тон:

— Кто-нибудь к нам приходил?

— Лопунов хлопец. Вчерась забегал. Об тебе пытал.

«И что ему нужно?»

Ей сразу расхотелось что-либо расспрашивать, стало скучно. Она пошла за перегородку и, сев на кровать, начала думать о своей жизни, которая сошлась воедино с Лешкиной, и от этого никуда не деться. Она уже знала, что никогда не перестанет о нем думать, даже если расстанутся.

Наступил вечер, и пришла ночь. На печи, за трубой, громко кашлял и шептал что-то дед, возможно, он разговаривал сам с собой, ругая свою тяжелую судьбу и жизнь.

Маша разделась, влезла в постель, поджала ноги к горячему животу. Потом она решила, что если завтра Лешка не придет, то наведается к нему домой сама, стерпит позор, унижение, будет его просить на ней жениться, а при самом последнем случае отказа назовет его подлецом и навсегда уедет из Нижних Погостов.

На печи слышались слабые шорохи и кашель деда, турчал сверчок, под окошком беззаботно шептался с кленом ветер, и Маша заснула очень крепко.

X

Лешка пришел, когда Маша еще хлопотала около печи: вся хата была наполнена огненными сполохами. Она прилаживалась поднимать на загнетку с пола двухведерный чугун с пойлом теленку. На скрип рассохшихся половиц под знакомыми шагами обернулась. Лешка ласково поздоровался, рывком оторвал от пола огромный чугун, поставив на загнетку, вдвинул его ухватом внутрь. Маша отрадно смотрела на его широкую спину.

— В сельсовет поедем, — сказал ласково Лешка. — Зотов лошадь дал.

— Зачем? — недоверчиво спросила она, боясь смотреть ему в глаза, и подумала с трепетом: «Неужели сбылось? Да, да!» — запело в ней все.

— Распишемся.

— Правда?

— Тю, неверка, — потянулся к ней радостно, поцеловав в щеку.

Она, отвернувшись, краснея, спросила:

— Ты завтракал? Хочешь яичницы с салом?

— Спасибо, не хочу. Я ел.

Побив чепелой головешки, закрыла заслонку. Раскрасневшаяся, мельком взглянула в зеркало: «Как будто не мои глаза блестят». Собралась

за одну минуту. Взяла на руку плисовую жакетку и неудобно, словно туфли жали ноги, шагнула к порогу:

— Я готова, Леша.

Он с рассеянной улыбкой смотрел на нее, думал о чем-то.

— Переоделась бы, — стряхнул невидимые соринки со своего нового пиджака.

— Сейчас. Подожди.

За перегородкой переодела платье. Шитое из бледно-голубого шелка три года назад, когда кончила восьмилетку, платье выцвело, но еще выглядело празднично и хорошо шло к ней.

А Лешка хозяйственно кивнул головой, сказал:

— В норме. Туфли только колоссально потрепаны.

— Других у меня нет, — она зябко переступила ногами.

— Пока сойдет, — он опять оглядел убожество хаты, старые лавки, полати за ситцевой шторкой, огромную перекосившуюся печь с выбитой загнеткой и о чем-то снова подумал.

Гнедая лошадь, привязанная к клену, теплыми атласными губами выдергивала из завалинки лебеду.

Выехали. На улице встретилась Анисья, помахала рукой:

— Счастливо!..

Сквозь облачную паутину начинало припекать солнце. По придорожному лугу, на травинках и лозовых кустах в волшебном утреннем свете еще сверкала роса. Лешка пустил гнедую кобылу размашистой рысью. За тележкой столбом вздыбилась пыль, заслонила солнце. Покусывая соломинку, сжав руками колени, Маша боялась отчего-то говорить, молчала.

Сельсовет был в деревне Плосково, в пяти километрах.

Вскоре дорога запетляла старым глухим лесом, В нем стоял негустой туман и вовсю пели птицы. Лешка свернул на поляну, по краям светлеющую березняком, остановил кобылу: та сразу потянулась к траве.

— Зачем? — спросила Маша, беспокойно оглядываясь.

— В кустах немного полежим… — он прикованно смотрел на ее смуглые, поросшие белесым пушком ноги, перевел взгляд на лицо, странно рассмеялся.

— Увидеть могут же…

— Ни души. Скорей!

— Не надо. Зачем?

Он бережно взял ее, поласкал дыханием щеку и понес в ближний ореховый куст.

…Сели в тележку через час. Солнце уже вышло в свой простор, и над землей было очень светло, жарко. Маша сидела сзади, крепко сжав губы, ничего не видя отуманенными глазами, кроме его широкой сильной спины.

На опушке леса Лешка крикнул со смехом:

— Держись, прокачу!

Дорога стекала слегка под уклон, лошадь получила удар прута и с рыси перешла на галоп. Березы около дороги закружились, стали переворачиваться кронами кверху. Цепляясь обеими руками за решетку тележки, Маша просила сзади:

— Держи ты ее, разобьемся.

Лешка осадил кобылу: та, заедая железо удил, медленно сошла на шаг.

Плосково — деревня в двадцать восемь дворов на опушке елового леса — встретила чьим-то весельем. Девчата, видимо выпившие, танцевали на дороге и пели частушки про любовь. Одна маленькая женщина впереди передвигающейся группы металась вприсядку, помахивая выгоревшей косынкой. Кудрявый парень, низкорослый, в цветастой ковбойке, бесшабашно наяривал на баяне.

Другой парень, с лысиной, в чистой парусиновой паре, пьяным голосом пел частушку и хлопал себя по коленям ладонями: