Полынь
Шрифт:
Лешка, сощурясь, оглядел гуляющих, с какой-то неизбывной тоской заметил:
— Матроса провожают. — Он вздохнул и плюнул.
Отутюженный, точно с картинки, матрос шел сбоку дороги, стараясь не запылить ботинки и клеши, подмигнул Лешке.
Лешка проводил его дремучими глазами и снова сокрушенно плюнул. Около сельсовета однорогая, с комочками присохшего навоза коза щипала траву, а над крыльцом, на потресканной фанере висел лозунг:
— Такую справку дать не могу. Ты мне липу подсовываешь.
Несколько женщин, лузгая семечки и разговаривая, сидели около стены на стульях. Четверо мужчин с виноватым выражением на лицах топтались перед столом председателя. Маша кивком поздоровалась со знакомыми. Почему-то ей казалось, что все они, когда узнают, зачем явились, станут осуждать их за то, что пришли не по хозяйственному делу, а по личному, по расписке.
Одна молодая знакомая женщина — Маша не помнила, как ее зовут, — подошла и спросила тихо:
— Зачем приехали?
— Так, дело одно…
— Как жизнь у вас в Погостах?
— Кто ее знает, обычно. Сенокос кончили вчера. — Маша умоляюще вцепилась взглядом в Лешкины, тоже неспокойные, с ореховыми искорками глаза: «Подожди немного, пусть поразойдется народ. Стыдно».
Лешка тер беспричинно щеку, сопел от напряжения, его и самого вдруг охватила неуверенность. «Хомут надеваю…» Маша плохо слышала, что ей говорила женщина, — донеслось словно издалека, как разорванное ветром:
— Замуж еще не вышла ты?
— Кто? — переспросила она.
— Да ты, господи, у тебя что, голова болит?
— Ой, подожди, сейчас решаться будем…
Женщина удивленно расширила глаза, отошла, села около женщин, и они начали шептаться и шушукаться, оглядывая Лешку и Машу, которые все еще стояли в стороне от стола.
— Вы в Ковылях у себя кончайте ремонт клуба, — сказал председатель сельсовета высокому сухощавому мужчине, причесывавшему седой жесткий вихор. — Пора, затянули до невозможности. Насчет радиолы я вопрос поставлю, думаю — деньжонок дадут. Ко мне еще есть что?
Седой кашлянул:
— Все вроде бы.
— Ну, тогда идите.
Мужики стали расходиться, и перед столом председателя образовалось свободное пространство. Филиппенкову было шестьдесят лет, он прошел войну и ходил на истоптанной деревяшке, которая виднелась из-под штанины, и он ее регулярно красил в красный цвет.
— А, Пронин? Здоровенько, ты с чем? — спросил весело Филиппенков, заметив Лешку.
— Мы, Константин Павлыч, насчет расписки, — Лешка неловко моргнул и удивленно умолк, подвинувшись к столу.
— Так… Ага, — крякнул. — У вас давно уже отношенья? — Филиппенков внимательно посмотрел на них обоих.
Маша стояла около стены ни живая ни мертвая,
— Уже порядочно как. Давно.
— Что ж, подавайте заявление. Через неделю зарегистрирую, — одобрительно кивнул головой Филиппенков.
Маша чувствовала падение в пустоту, она чуть подвинулась вперед, вся обмирая, тихо попросила:
— А теперь не распишете?
Знакомая женщина, с которой она разговаривала, поддержала:
— Не разводи формализм, Павлыч: им некогда ездить. Уборка.
Филиппенков в знак несогласия рубанул рукой и стукнул под столом деревяшкой:
— В городе отпускают месяц. Я сокращаю до недели. Дело не шутейное. Не на вечеринку собираются. Соображать бы надо. Дайте, товарищи, заявление. Все. В следующую среду оформлю. Приходите.
— Может, передумаете еще, — вставила пожилая женщина.
Лешка промолчал, не сказал ни слова. А Маше больше всего хотелось, чтобы он возразил и настоял на расписке сейчас. Ей этого очень хотелось. Она плохо понимала, как села в тележку и выехала из Плоскова. Малость опомнилась только около леса. Лешка вяло, расслабленно шевелил новыми пеньковыми вожжами, покусывал сенинку. Повернув голову, спросил:
— Что ты, Мань, приуныла?
— Так, от жары, наверно.
Усеянные тревожными точками глаза ее чего-то ждали, и Лешка виновато отвернулся. Он знал, что если бы как следует настоял, Филиппенков не выдержал и расписал бы. Но он также знал, что сбросил с плеч тяжесть, а теперь легко и нет никаких у него твердых обязанностей перед жизнью. В лесу, на том самом месте, Лешка снова остановил кобылу, соскочил.
Маша покачала головой, вся поджалась в угол тележки, прошептала:
— Я не сойду!
До Нижних Погостов доехали молча. Маша спрыгнула на ходу возле сельпо. Он обернулся:
— Вечером приду. Жди.
Лошадь рванулась и пошла рысью, простучали колеса по мосту, и тележка выскочила на ту сторону реки.
Маша раздумала идти домой переодеваться и прямо в шелковом платье, как была, направилась в поле на работу.
Задождило. Шли, налетая из-за бугра, из-за меловых залысин и речных отмелей бешеными волнами, грозовые летние ливни трое суток подряд. В овраге, что примыкает с севера к Нижним Погостам, поднялся обмелевший, оплошавший совсем ручей. Пополнела, грозя выбиться из берегов, Угра. В деревню отовсюду вместе с потоками воды текли дурманные запахи: хлеба, травы, хвои, гниющей листвы — падалицы. Не одна туча, обвисая черными крыльями, переползла через деревню, и не один раз думала Маша о своей быстро и диковинно переменившейся жизни.
Неделю спустя после поездки в Плосково она управилась около печи пораньше. Лешка со старым армейским чемоданом перешел жить в ее хату. Он торопливо мылил щеку, брился, посматривая на часы, — опаздывал на работу. Перед этим сдали хату Черемухиным, а с утра было решено в селе Лубки ставить другим пристенок.
Маша подошла сзади с блинной заболткой, с минуту смотрела в стриженный под бокс круглый Лешкин затылок, млела и терялась начинать этот тяжелый разговор, спросила наконец:
— Ты забыл? Нужно в сельсовет ехать.