Понаехали
Шрифт:
– Проклятые, небось.
– А то… – Маланька икнула. – Папенька приходил…
– Долго я тут…
– Ну, папенька сказал, что аккурат вы тварюку на Марфу спустили…
– Я никого не спускала!
– …и сомлели. Она сожрала, стало быть, но скоренько. А после и сама сгинула. Тогда-то мажик энтот вас и понес. И папенька с ним. Для приличия.
Что ж, в нынешних обстоятельствах забывать о приличиях никак неможно.
– А еще энтот пришел, магик, который… ну… проклятый, – Баська отвернулась. – Небось, свататься станет,
– Папенька скажет…
– Не скажет, папенька тоже гордый… а он сказал, что целитель. И Никанору глянул, но с нею ведьма, и тепериче вдвоем сидят, – теперь в голосе Баськи послышалась обида. – Я ему нехорошая, стало быть, а ведьма хорошая.
– А Ежи?
– Его тоже велено в покои отнести. Энтот ваш… жених разбираться будет.
– С чем? – Стася окончательно пришла в себя.
– Со всем… тут же ж такое… от такое… – Баська развела руками. – Страх, в общем…
Дурбин знал, что ему не стоит появляться в этом месте. Неразумно. Недальновидно. Вообще неправильно, ведь Аглая – женщина замужняя, пусть и с мужем приключилась неприятность, но… все одно, она – княжна Гурцеева, а Дурбин кто?
В том и дело, что никто.
Выжить выжил, а толку-то? Силу не утратил, о чем и заключение имеется, правда, с пометкою о «временной недееспособности», но стоит быть откровенным: никто толком сказать не способен, насколько именно эта недееспособность временная.
И не станет ли она вовсе постоянною.
Ему бы…
…он и сам толком не понимал, что делать.
Разум подсказывал, что стоит наступить на горло собственной гордости да к купцу обратиться с предложением, которое тот примет.
Куда ему деваться?
А там… за купеческой дочерью приданое дадут. Возможно, даже такое, которого хватит, чтобы прикупить поместьице где-нибудь в глуши. И уже там, укрывшись от мира, Дурбин и проведет остаток никчемной своей жизни.
Или вот можно было бы барона просить.
Он человек строгий, но справедливый. Услуги оказанной не забудет. Наградой не обидит. Взять её да и вновь же поместье прикупить. И уже там…
На этом фантазия утыкалось в полное непонимание того, что же случится «там». Точнее Никитка прекрасно помнил, и как хозяйство вести, и как поместьем управлять, но отчего-то подобные мысли были ему до крайности отвратительны.
Потому и поступил он неразумно.
В свите баронской остался, благо, оклад ему не урезали, пусть бы и содержание Дурбина – это понимали все, включая слуг, что на Никитку теперь поглядывали с жалостью – было напрочь лишено смысла. А теперь вот и явился… шел проведать, выказать почтение, а вышло…
– Что с ними? – Радожский глядел на людей и на лице его застыло выражение величайшей брезгливости.
– Истощение, – Никитка все-таки был целителем опытным, да и в прежние времена здраво решил, что использовать силу в делах пустяшных глупо, особенно там, где и без силы обойтись можно.
Вот
Он переступал через людей, которых выносили во двор и тут складывали. Одни лежали тихо и с виду вовсе походили на мертвецов. Лица их были белы, губы отливали синевой, и лишь глаза слабо двигались, стоило провести перед ними пальцем. Другие стонали, но тихонько, жалобно. Третьи, которых было немного, сидели и покачивались. Время от времени кто-то пытался говорить, да сбивался на непонятный лепет.
– Эти при доме давно, как я полагаю, – Никитка указал на лежащих. – Их нужно к… нормальному целителю.
Подобное признание далось с трудом.
– Ими питались. Тянули жизненные силы. Сперва понемногу, и потому организм восстанавливался, но постепенно силы его истощались. И я не уверен… – Никита запнулся. – Получится ли их вовсе исцелить. Но попробовать стоит.
Вот только попробуют ли?
Откуда у дворни деньги, чтобы заплатить за эту вот пробу? А бесплатно целители работать не будут, не здесь, в Китеже, где каждый медяк на счету. Он же…
Он потянулся к собственной силе, но та откликнулась вяло, шелохнулась было и отступила, затаилась, притворяясь, что вовсе её нет.
– Я позабочусь, – Радожский мотнул головой и лицо отер. – Обо всем…
– Этим досталось меньше, но все одно… тонкое тело их повреждено. Восстановится или нет само? Каждый случай индивидуален. А вот им только покой нужен. И питание нормальное.
Никитка потер руки.
И обнял себя.
Холодно.
Он уже привык к этим приступам холода, от которого не спасали ни пуховые одеяла, ни тулуп, ибо исходил этот холод не извне, а изнутри, оттуда, где образовалась звенящая пустота. И собственных слабых сил Никитки не доставало, чтобы её заполнить.
А может, и не достанет.
Проклятья – вещь малоизученная, и как знать, не вернется ли оно спустя год или два, или даже десять? Не отправит ли Никитку туда, где он и должен быть, оборвав одолженную его жизнь?
И если так, то жениться он не имеет права.
И ни на что не имеет права.
Ему бы действительно удалиться, если не в собственное поместье, то хотя бы в бабкино, которое еще цело, как он надеялся, но… рады Никитке не будут.
– Укрепляющие отвары. Снотворное. Но спать лучше не здесь. Это место слишком… грязное, – Никитка заставил себя думать о деле. – И след здесь останется на годы.
Радожский задумчиво обвел двор взглядом.
– Спалят, – сказал он уверенно. – Следствие закончат и спалят.
Наверное, это было хорошо.
И даже правильно.
– Вы это… того… – Радожский вдруг смутился, что было для человека его характера и положения весьма странно. – На Курбинского гляньте, ладно? А то… тоже лежит… может, и ему целитель надобен?
– И что, пригласите?
Взгляд, которым Дурбина одарили, не обещал ничего-то хорошего. Но князь снизошел до ответа: