Понарешку

Дубровин Сергей Валерьевич

– Тебе что, напомнить все причины апокалипсиса, а?

Мой взгляд не дрогнул, устоял, сейчас он - лед, стремящийся покрыть озерную гладь, дабы разгладить появляющиеся волны безрассудства.

– Забыл, чем оборачивается привыкание к особи противоположного пола?
– Продолжаю давить.
– Ничем хорошим, лишь стремлением загубить свою жизнь, жизни близких, жизни целых государств. И ради чего, скажи мне? Разве ты забыл художественные и документальные видеофайлы, где наглядно показывается, как необоснованное ничем стремление спасти всего одну женщину, приводит к гибели множества других людей? Это безрассудство! И ты знаешь! что подобное поведение ничуть не лучше равнодушия

присущего творческим, и людям с философским складом ума.
– Мои слова - камни. Они сыплются непривычно бурным потоком, обрушиваются с шумом многотонного водопада в реку, как мне кажется. И еще кажется, что мне это нравится!
– Да, нас разделили по половому признаку на две общины, но это самое малое, чем пришлось пожертвовать, чтобы безрассудству, наконец, пришел конец! А самое главное: пришел конец эпохе равнодушия. Ну! Обязанности распределены, должности назначены, каждый на своем месте и занят делом - прекрасно же! А придет время, придет и пора размножаться. Нет. Если и сравнивать нас, то с пчелиным строем, а наш Корабль - это улей.

Я торжествую! Меня ни разу! не перебили и, похоже, внимательно выслушали. Мой гнев сменяется милостью, по лицу растекается теплая улыбка, а в глазах мерцает довольная радость, точно отблеск воды на непроглядном дне колодца. Я чуть ослабляю хватку рук и взгляда: разжимаю кулаки, скомкавшие куртку друга, моргаю. И в этот самый момент на меня обрушивается чистое безумие. Оно, в обличии Мити, каким-то невероятным молниеносным движением стягивает через голову куртку, которую я всё ещё держу за плечи, но которая, вот незадача, теперь полая, без хозяйских внутренностей. Меня настолько поразила неожиданная смена главных героев, что я застыл, как вкопанный, боясь испортить своей плохой игрой следующую сцену. Руки безумца толкают меня в грудь, и я отлетаю под синим "парусом" из полиэстера к стене, где (в который раз!) примеряю спиной стеклянную выпуклость иллюминатора. Вместо того, чтобы придержать глаза, спешащие покинуть орбиты, мои руки по-прежнему вытянуты и пальцы буквально дырявят синюю ткань. Сейчас я похож на тореадора, готовящегося к атаке бешеного быка. И он не заставляет долго ждать себя. Его голова появляется между мной и "мулетой", в промежутке между моими руками. Не хватает только рогов.

– Пчёлка, а пчёлка, зачем тебе такие большие глазки? Тем более два?
– Безумец тычет пальцем мне в переносицу.
– Смотреть одновременно на три стены? Пауза, как будто ждёт ответа, но я знаю, что это не так.

– Пчёлка, а пчёлка, а зачем тебе такие большие ушки?
– Дёргает меня за них.
– Чтобы слушать шум улья и молчание космоса?

Пауза.

– Пчёлка, а пчёлка, а зачем тебе такие большие здоровые зубки?
– Оттопыривает и теребит из стороны в сторону мою нижнюю губу.
– Кушать сублимированный мёд?

Пауза.

– Пчёлка, а пчёлка, зачем тебе - жалко?
– Чувствую, как мне в пах уперся набедренный металлический "Браслет" Мити.
– Если куда логичнее сплевывать семенную жидкость в пробирку, как слюну.

Пауза.

– Пчёлка, а пчёлка, зачем тебе сердце?
– дотрагивается ладонью до моего рвущегося из груди мотора.

Пауза.

– Пчёлка, а пчёлка, а руки? Зачем тебе столько прекрасных пальчиков?
– Легонько отталкивается от меня и так же проворно, как две минуту назад избавился от куртки, вползает в нее обратно; обхватывает сверху мои запястья и на удивление легко снимает с плеч, казалось окаменелые, пятерни, походу разворачивая их ладонями ко мне.
– Когда можно вполне обойтись и тремя, - загибает мизинец и безымянный пальцы на обеих моих руках, - чтобы собирать дерьмо, и чинить вакуумные сортиры.

Последние

слова режут слух сильнее прочих, поскольку только их значение понятно мне, а остальное - бред сивой кобылы. Друг... Друг?.. Незнакомец перефразировал любимую шутку моего отца: "Знаешь, сын, какая наиважнейшая миссия возлагается на всех механиков? Следить, чтобы исправно всасывали все сортиры! Иначе наедимся дерьма, в прямом смысле!". Папа всегда смеется, я тоже, но лишь из вежливости. Я не понимаю соль шутки. Как вообще можно не серьезно относиться к самой важной профессии на Корабле? Ровно так же не понимаю сейчас смысла всего происходящего, всего этого бреда, безумия творящегося в тайной комнате. Мне подменили друга... Верните! Но не поэтому я до сих пор молчу и бездействую. Парализовала меня внезапно открывшаяся правда, страшная правда, прочтенная на лице, когда-то знакомого мне человека, пока он нёс чушь, измываясь над моим телом.

Судя по всему, я, выходит, ошибочно диагностировал у Мити половое созревание, как причину умственного расстройства, а симптомы, что сейчас явно на-ли-цо, не имеют ничего общего с безумием. Мой лед не разгладил волн, а камни не достигли цели, не оставили кругов на воде. Они пролетели мимо железных глыб философии, бороздящих бездонный океан космического равнодушия, который ошибочно был принят мной за голубые озера. Мираж растворился.

– Ты что, - прохрипел я настороженно, - равнодушен к нашему будущему?.. Ты - философствуешь?

Теперь мои слова - вата.

Митя опускает свои руки. Я свои нет.

В моих глазах печаль. Или скорбь.

Друг уже не улыбается. Незнакомец пристально смотрит, следит за движением моих губ. Его неподдельно интересует каждое мое дальнейшее слово. Он хочет услышать от меня что-то конкретное, что-то, что его не разочарует. Вот только что? Что?! Что я еще могу сказать кроме как:

– Я намерен, я должен доложить Старшим о твоем поведении.
– Медленно опускаю руки.
– Ты ставишь под угрозу весь смысл нашего выживания.

Не понимаю. Не верю глазам! Он одобрительно кивает?

– Будь у спартанцев ключ к разгадке человеческого генома, то с Апофеты в пропасть летели бы дети, предрасположенные к гуманитарным наукам, так?
– Усмехается Митя. Вид его лица настолько довольный, что хочется в него плюнуть.

– С меня хватит.
– Говорю я, уверенно направляясь к вентиляционному люку мимо Мити.

– Помнишь маму?
– Продолжает нести чушь незнакомец.
– Я помню. Смутно правда, но помню.

"Спятил! Спятил! Спятил!". Открываю люк.

– Ты долго плакал, когда умер мой папа... Почему?

Моя голова уже наполовину в шахте, но этот вопрос вытащил меня, как багром, обратно. Почему - вот вопрос.

– Потому что болело сердце?

– Чушь, - говорю, - тогда бы меня подвергли диагностике, а не назначили антидепрессанты.

– Не подвергли бы. Старшие - знают.

– Что?

– Всё. Всё знают.

От этих слов в животе у меня заурчало. Сегодня я понял, что плохо перевариваю неопределенность и недосказанность, коими за вечер набил брюхо под завязку. Тошнит.

– Да, а ещё они знают... Бее...
– рыгнул я, не смог сдержать порыв.
– Они знают, что пока такие как ты рисовали бессмысленные картинки, чего-то там лепили, писали, сочиняли, философствовали и занимались прочей ненужной обществу ерундой, другие противостояли злу. Другие гибли на фронтах и баррикадах, проливали кровь ради мира, ради нашего с тобой будущего. Где были такие как ты, когда добро нуждалось в каждом? А? Думаешь, планета горит от ядерных бомбежек? Нет. Планета разваливается от вашего равнодушия к ней. Зло не пощадило никого. Так то.