Понарешку
Шрифт:
– Я все равно не понимаю: зачем?
– Мой голос как в тумане.
– Зачем скрывать это?
– Чтобы избегать паники и ненужных разговоров, полагаю.
– Мм?
– Разведчики - разведают. Время войн прошло. Фронта стерты, вражеского тыла нету... Есть только большой ядерный шар... Шар из огня, не отвести глаза... (опять пропел?) ...Дающий нам последнюю воду, пригодную для формирования кислорода. По сути, разведчики выполняют функции гидро-гео спутников: ищут слаборадиоактивные зоны. Разница в том, что сейчас пилотам приходится рисковать собственными жизнями, пробиваться сквозь эту адскую серую толщу, и сканировать практически вручную. Не мне рассказывать, как опасна радиация
Я вижу уголок его левого глаза, он наполнен влагой. Митя моргает, и слёзы скатываются по ресницам, отделяются и повисают блестящими каплями в воздухе.
– Папа говорил, - голос Мити не дрогнул, не поддался эмоции, - что Земля, как круговая диаграмма, где процентное соотношение жизни и смерти можно вычислить по всплывающих белым, когда голубым, островкам надежд. Хватит пялиться на меня. Посмотри наконец на неё и скажи: сколько процентов жизни осталось нам.
Я не хочу смотреть. Его слова напугали меня. И он будто чувствует это.
– Страшно? Мне тоже. Страшно вместе со всеми лелеять надежду, вылизывая гроб изнутри.
Отлично. Мы вернулись в начало сегодняшней встречи. Желудок мой скрутило еще сильнее. Количество поступившей информации до сих пор не переварилось, чтобы уместиться в голове. Вера и неверие перемешались, как в блендере, став тошнотворной жижей, готовой в любой момент покинуть внутренности. Не то, что слово молвить, я даже дышать боюсь.
– Знаешь, Лев Толстой говорил: чем дальше от людского мнения, тем ближе становишься к Богу, но...
– Людского...
– ну и слово, уть не стошнило.
– ...что делать человеку, когда оградиться от общества, даже элементарно запереться в каюте и заняться любимым делом, не представляется возможным? В какую нору провалиться человеку на Космической станции, чтобы стать ближе к Богу?
– Лев Толстой. Кто это? Не припоминаю. Пилот? Врач? Биолог? Кем бы он ни был, ты же знаешь, друг, что он заблуждается.
– Говорю спокойно, расставляя ударения почти в каждом слове.
– Ведь Бога - нет. Люди испокон веков искали его, сначала на небесах, потом выше - в космосе. Как видишь, никогда кроме нас тут нет, и надеяться мы должны только на самих себя. Только мы можем спасти друг друга. Больше никому мы не нужны, никому нет до нас дела.
– На язык попала соленая капля.
– А уединиться... Где? От кого? Мы давно уже уединились здесь. Куда дальше?
Митя лишь улыбается. Моя очередная реплика проигнорирована.
– Сейчас начнётся, - говорит он, прильнув к иллюминатору.
Через мгновение Солнце начнёт подниматься над Землёй, и сделает апокалипсис ярче. Так и происходит. Я знаю, в это мгновение лицо Мити окрашивается тускло желтым, делается более живым, что ли. Но впервые я не хочу смотреть на него, потому что разум зло шутит надо мной. Он рисует вместо солнца огромный ядерный гриб на краю Земли, вместо растекающегося солнечно света - взрывную волну, а лицо Мите не озарено жизнью, оно покрыто гниющими кровавыми волдырями - маской смерти. Я закрываю глаза, трясу головой... Вздрагиваю и кричу от заставшего врасплох сигнала будильника: "ТА-ТА-ТАА-ТААА". Открываю глаза и вижу, как ко мне приближается кошмарное, мертвое лицо Мити, и ору ещё громче. Покойник хватает меня за голову.
– Эй! Эй! Ты чего? А?
– говорит он и трясёт меня.
Я замолкаю.
– Я... А... Да привиделось...
– Говорю чистую правду. Облегчённо выдыхаю.
– Хорошо. Кислород заканчивается. Пора прощаться и уходить.
– Ага, слышал.
– Но прежде поклянись мне.
– Что сделать?
– Просто скажи - клянусь!
И я тону в его широко открытых глазах.
– К... К... Клянусь?
– Выговариваю захлебываясь незнакомое слово.
– Хорошо. Держи.
– он сдергивает что-то со своей шеи, вкладывает это что-то (с острыми углами, нагретое телом) в мою ладонь, и крепко сжимает её в кулак.
– Клянись! что никогда, никому! даже отцу, вообще никому! не покажешь эту вещь.
Я не понимаю его. Чего он хочет от меня? Растерянно молчу.
– Клянись мне!
– К... Клянусь...
– Хорошо, - кивает Митя.
– И ещё одно. Когда ты будешь пересказывать наш разговор Старшим. А ты будешь его пересказывать. Ты обязан, это твой долг. Скажи им, что информацией меня снабжали пилоты. Абсолютно всё я знаю от них. Ни от одного конкретного человека, а от каждого по чуть-чуть. С миру по нитке. Только не забудь. Это очень важно. Повтори.
– С миру по нитке...
– Да, - сканирует моё лицо глазами сверху вниз, слева на право.
– Точно так.
Затем отпускает мои руки и направляется к люку вентиляция. Со спины слышу:
– Полагаю, первому ты расскажешь отцу, за ужином. И если трудно будет собраться с мыслями, то начни разговор с этого. Спроси у него: любил ли он.
– Любил?.. Это как чинил? Крутил?
– Разворачиваюсь.
– Как это?
– Боюсь, даже не все Старшие дадут тебе ответ на этот вопрос... И по возможности следи ночью за светом, - говорит Митя и, не оглянувшись, скрывается в шахте, откуда до меня доносится:
– Прощай.
Прошло два года, а я как сейчас вижу себя застывшего в полном смятении посреди, наполовину залитой солнечным светом, тайной комнаты. Митя ушёл, точнее - улетел, оставим мне на память воспоминания, горечь утраты и абсурдное состояние непонимания. Больше я его не видел и, думаю, что уже никогда не предстоит. В себя меня привёл кислород. Я начал задыхаться из-за его отсутствия. Опомнившись, я открыл люк вентиляции, запрыгнул в шахту и "пополз" в сторону одомашненной каюты. Медленно - медленно. Как будто уже тогда знал, что стоит вернуться к отцу и старой жизни придёт конец. По дороге я наглотался солёных капель. Это я тоже помню, как сейчас.
Моя жизнь начала меняться тем же вечером, за ужином. Но прежде мне надо рассказать о Митином подарке, который я не помню, как и когда засунул в правый карман трико.
Итак, семья в сборе, еда подана, крохоборы всасывают, Сын ужасно нервничает, и ужасно старается не показывать этого. Он даже вступительное слово придумал, но оно застрял на кончике языка, и вертится. Минутку, ещё одну минутку! пожалуйста. Ладошки, как и всё его тело, ужасно вспотели. Он вытирает их об трико и... Бинго! Джек пот! Что-то нащупывает в кармане, а как только запускает в него руку, то сразу вспоминает что это. Смотрит на отца. Тот сидит напротив и спокойно кушает. Ничего дальше тарелки не видит, ничего не подозревает. Сын вытаскивает руку из кармана, опускает глаза. Предмет в кулаке. Изнутри, с левой стороны, свисает два конца зелёной верёвки. Поворачивает руку и разжимает пальцы, кроме Большого. Им он придерживает шнурок, чтобы обычная флешка, объёмом пять терабайт, со встроенным проектором, случайно не отправилась в полёт по комнате. А обычной она только кажется. Если присмотреться поближе, то на серебряном корпусе можно разобрать нацарапанные слова: "лучшему другу на память", а перевернув её, найти ещё три: "я люблю тебя", что молодой человек, собственно, и сделал. Это послание - напоминание, принято им за знак, за сигнал к решающему шагу. Лучший друг "выручил" его в последний раз.