Понурый Балтия-джаз
Шрифт:
Марина заказала нам обоим бурбон.
Я вспомнил, что отдал промокший бумажник Проке - подсушить к утру документы и деньги.
– У нас здесь номер на сегодня, - сказала Марина.
– Не беспокойся о деньгах. Мы ведь семья с этой ночи.
Кто её знает, что она имела в виду под "семьей". И я подумал, что поступил осмотрительно, припрятав "ту" бумагу до поры до времени в кармане у Рума, сидящего теперь под охраной москвичей в лавке Велле. Вдруг понятие "семья" в представлении Марины предполагает и обыск спящего?
На эстраде
– Ты что-то задумала, Марина?
– спросил я.
– Да, - сказала она спокойно.
– Расстаться наконец с таким, каким ты был до этой ночи. Давай похороним его вместе!
– Будет надгробная речь?
– Будет. Ты - неудачник, Бэзил. Неудачник во всем. Тебя подставляли все, кому только не лень. Доверчивый неудачник, наивный неудачник. Завтра обменяют генерала Бахметьева на какого-то субъекта из Калининграда. Вот чем закончился твой обезьяний бизнес. Русского на русского... А оператор и ты планировали покушение! Сколько суеты и дешевой конспирации! Надувались, надувались и сделали наконец-то большущий пук-пук в балтийскую водичку!
– Зачем ты мне это говоришь?
Она не знала о захвате Рума.
– Потому что никто другой не скажет. Раз. И два - ничего у тебя в России не получилось. Ничего! Ты оказался в могиле... Не знаю, как сказать получше. Беспрестанная бестолочь и нескончаемая нищета наводят на мысль о генетической катастрофе потомков устроителей комбедов и танковых туров в Европу. А ты решил стать частью их населения... Вляпаться в гуманитарный Чернобыль. И твой брак... Эта Наталья. Ну, из Австралии клуха конопатая, которая...
– Скоро родит, - сказал я.
– Шлайн разговаривал с ней по телефону, и она просила передать, что все подтвердилось. Он не знал, что именно. А я ждал эту новость. Так что давай забудем остальное. То, что ты сказала. Это звучало слишком научно, почти политика... Не для болтовни в джаз-клубе, верно? Выпьем за надежду, что я... что мне удастся подправить качество, как ты говоришь, тамошнего населения.
Мы выпили до дна, и она помахала официанту, чтобы принес еще.
– Для чего-то ты готовила эту речь, так?
– спросил я.
– Я хочу, чтобы ты женился на мне, Бэзил Шемякин. Это официальное предложение.
– И ты сделала здесь все, чтобы я не мог от него увильнуть? Возникли, так сказать, обстоятельства, когда порядочный молодой человек обязан жениться, верно? Загнала в задницу, из которой вылезают либо вместе с дерьмом, либо без него, но с твоей помощью? Давай не жеманиться... Ты вербуешь меня?
– Я спасла тебя, Бэзил, дважды спасла от неминуемой гибели...
– Вытягивая нужные тебе сведения и подставляя то одним, то другим. Я правильно понимаю?
– Это не профессиональная, это - моральная оценка. Не стоит тебе совсем уж распускаться до такой степени, Бэзил. Я люблю тебя. У нас есть дочь. Мы вполне ладим в постели. Что ещё нужно?
– Нужно, чтобы я забыл о том, что я-то, дурак, только и делал, что ладил с тобою в постели, а ты в постели, помимо того, что ладила со
О господи, подумал я, что это я расшумелся?
– Тебя трудно понять, Бэзил. Какая-то достоевщина... Давай забудем? Давай поговорим, например, о твоей элегантной трости!
О господи, подумал я, неужели вот так вот и расстаются?
– О трости? Спроси уж прямо: где я находился и что делал, перед тем как позвонил тебе... И тогда твоя контора примет расходы за выпивку, за музыку и роскошный ночлег, которые сопровождают твое предложение руки и сердца. Так? Думаю, что моя казнь на рассвете не состоится. Похороны откладываются...
Я дотянулся через столик и поцеловал Марину в щеку. Подобрал трость, встал и побрел на выход. Хромой, одинокий, вымотанный беспрестанным многодневным напряжением, избитый негр в чужом баре и чужом городе, где джаз играли в понурой манере.
О господи, подумал я напоследок, я совершенно спокоен. И вот так вот и расстаются? "Господь, я на пути" - подыгрывал пианист, подыгрывали струнник, ударник и кто там ещё сидел в полумраке на эстраде.
Я пока что был в состоянии отыграть ситуацию назад, сделать вид, что пошел в туалет.
В дверях гостиницы давил зевоту позавчерашний портье, сдавший меня громилам Чико.
Я сгреб его за выутюженные лацканы с вышитыми ключами и сказал:
– На стойке администратора я оставил жалобу. Я написал, что ты втихую делаешь дамам непристойные жесты, что у тебя не застегнута ширинка, что ты постоянно мастурбируешь, как макака, и у тебя дурно пахнет изо рта.
Он пробудился от скуки и созрел для восприятия происходящего, как говорится, адекватно. Я коротко ударил коленом, а когда детина, схватившись за пах и округлив рот, обвис на подмышках в своем рединготе, который я держал за лацканы, тычком лба сломал ему нос, вставил в вертящиеся двери и отправил на створке падать в обморок в вестибюле. Еще пнул его упавший цилиндр с галуном на тулье и треснул набалдашником трости по зеркальному стеклу. Из его жалования на ремонт и вычтут...
Дурные мысли под дурные события - в такси я вспоминал, как первый раз убивал человека. Вырезанным из фанеры бумерангом сбросил на него электропроводку с потрескавшихся изоляторов. Столбы в Пномпене стояли низкие. Минут пять он синел, разбухал и дергался, пока не затих. Четыре недели этот бухгалтер гостиницы "Утренняя звезда" не давал проходу маме, пока отец отплясывал и пел в приемном холле публичного дома при заведении. Подстерег я его на рассвете, когда, приняв выручку и сдав кассу, он возвращался на рикше домой и остановился справить нужду. Рикша умчался подальше от белых разборок. А через три часа наступил одиннадцатый день моего рождения. Никто ничего не узнал...