Пороки и наваждения

Паралкар Викрам

Болезнь встречается все чаще, поскольку все больше и больше аристократов стремятся увековечить себя в портретах, однако внимание медицинского сообщества она привлекает редко. Пациенты приписывают недуг колдовству и обращаются за советом к заклинателям, а не к докторам. Даже в самом врачебном сообществе не умолкают споры о том, подпадает ли эта аномалия под действие медицины: некоторые утверждают, что отсутствие физических симптомов относит ее к другой области науки. Однако есть и те, кто считает Aevum insolitum нарушением процесса старения, из-за чего недуг распространяет воздействие за пределы corpus и anima, на их внешние образы.

Aevum insolitum мгновенно и беспрепятственно меняет каждый портрет и бюст больного. С момента заражения картины стареют

одновременно с человеком, которого изображают, нарисованные образы дряхлеют, горбятся, покрываются старческими пигментными пятнами и в конце концов тускнеют, лица сковывает гримаса смерти. На этом перемены кончаются, и хотя вид восковых покойников на фамильных портретах внушает ужас, нужно радоваться, что Aevum insolitum избавляет наблюдателей хотя бы от зрелища разложения.

Редкость Aevum insolitum пресекает попытки докопаться до природы заболевания. Еще больше путают дело сообщения о том, что недуг распространяется далеко за пределы портретов. Старые списки и ведомости с чердаков пациентов обнаруживают не четкие цифры, начертанные твердой молодой рукой, а путаные каракули артритных старческих пальцев. Любовные послания, написанные в юности, утрачивают былое бурное проявление чувств: теперь они дышат трагическим, одиноким фатализмом.

Visio determinata

Visio determinata, или ограниченное зрение, налагает на своих жертв ряд пагубных и строгих ограничений. Неудивительно, что большинство пациентов отказываются лечиться: их недуг стремительно прогрессирует до абсолютной слепоты. Ни жалобы, ни целебные снадобья неспособны вернуть утраченное навеки.

Глазам пациентов с Visio determinata вреден свет как таковой: их зрение ухудшается оттого, что они смотрят. Болезнь начинается на пороге юности, когда оболочка глаза становится уязвима перед вредным воздействием света: предметы вдали расплываются перед глазами. Сперва недуг развивается медленно. Зрение падает всякий раз, как пациенты смотрят на полуденное поле, горящий костер, искрящийся фейерверк. Если после этого больной не привыкнет к умеренности в зрелищах, каждое новое повреждение повлечет за собой резкое ухудшение зрения, так что в конце концов пациент с трудом сумеет сориентироваться в собственном доме. Последний удар, ввергающий его в абсолютную слепоту, обычно безобиден: румянец на щеках ребенка, оттенок осеннего листа, оранжевая грудка малиновки — словом, простейшее из зрелищ.

Единственное лечение от недуга требует немыслимых усилий. Днем и ночью больному приходится носить на глазах повязку из плотной ткани, завязанную так крепко, чтобы не сползала даже во сне. Ослепнув до срока, пациенты приучаются измерять расстояние шагами, пробовать ногой почву, прежде чем ступить на нее, по перестуку лошадиных копыт определять местоположение повозки. Они вынуждены запоминать, где находятся предметы, которых они не видят: горшочки со специями на полках, стулья в комнате, деревья во дворе. Им приходится приучать свои пальцы не только к азбуке для слепых, но и к тактильным языкам близости и чувств. Только так можно надеяться сохранить слабое зрение: чтобы прибегнуть к нему в минуту опасности, они вынуждены беречь его до конца жизни.

Этот недуг доводит людей до умоисступления: кого-то из-за слепоты, но большинство из-за того, что, дабы сохранить зрение, они вынуждены противостоять небывалым соблазнам. Некоторые в порыве отчаяния глазеют на солнце, пока оно не избавит их и от зрения, и от тяжкой необходимости его беречь. Другие, напротив, привыкают жить в величайшей аскезе. Через тщательно выверенные промежутки времени они вознаграждают себя, снимая повязку и наслаждаясь видом звезд на безлунном небе, картины в сумеречной комнате, тела любимой при свете свечи. Иногда, в редчайшие минуты, они даже позволяют себе любоваться палитрой заката.

Auditio cruciabilis

Города, зараженные Auditio cruciabilis^[37], окутаны тишиной. На их улицах слышен лишь ветер. Кажется, будто хозяева бросили дома и теперь в них живут привидения, но потом

замечаешь, что люди ходят на цыпочках в полумраке, повязав голову платком.

Auditio cruciabilis искажает слух пациентов: любые звуки причиняют им острую боль. В начале болезни город полнится криками. В тавернах и амбарах, в ратушах и на рынках люди в муках зажимают руками уши. Затем крики стихают: горожане осознают, что прекратить их страдания способна лишь тишина. Им открывается пугающий новый мир, в котором нельзя греметь посудой, месить тесто, забивать гвозди. Мир, в котором несчастным нельзя даже пройтись, потому что любая хрустнувшая под ногой ветка может стать источником пытки. Прекращаются песни и сплетни, смех и ссоры. Даже животные, тоже подверженные мучениям Auditio cruciabilis, перестают выть и хрюкать. Возможно, болезнь обеспечивает им большую безопасность. Невозможно беззвучно зарезать свинью, поэтому отныне убийства внушают всем отвращение.

В городе наступает запустение, а нередко и голод. Жители соседних деревень, проведав о страданиях недужных, оставляют на окраинах городка корзины с провизией. Пациенты возвращают корзины с дарами благодарности: монетами, украшениями, фамильными драгоценностями. Порой в корзины кладут спеленутых младенцев. Младенцев, которые кричат без умолку.

О внутренней жизни таких городков известно немногое. Некоторые ученые утверждают, будто бы им удалось тайком пробраться туда. Они с удивлением пишут о том, как причудливо, точно в балете, двигаются люди, как медленно, плавно и грациозно они ступают, на какие крайности решаются, дабы не нарушать тишину. Яды, вызывающие глухоту, там дороже золота. Те, кому не на что их купить, залепляют уши воском.

Городки эти обречены на вымирание. Они избегают самого акта размножения, поскольку он сопряжен со звуками наслаждения и боли. По мере того как жертвы болезни умирают от яда старости, окутывающее город молчание превращается в тишину запустения.

Morbus geographicus

Жертва Morbus geographicus^[38] жалуется на скопление не связанных друг с другом симптомов: отеки конечностей, спазмы кишечника, воспаление легких. Озадаченные врачи направляют его к специалистам в другие города. Когда больной добирается до места, симптомы то усиливаются, то слабеют. О недуге знают немногие доктора, поэтому диагноз пациенту не могут поставить годами. В конце концов какой-нибудь уникальный специалист, обучавшийся не только медицине, но и картографии, удосуживается просмотреть отчеты, составленные его предшественниками, и находит взаимосвязь между каждым симптомом и городом, где его зафиксировали. Он обращается к морским и сухопутным картам, компасам и весам и после тщательной триангуляции прописывает пациенту края, которые принесут облегчение.

Morbus geographicus отводит больным территорию, на которой они могут жить спокойно и благополучно. Стоит выехать за ее пределы, симптомы возвращаются. Местонахождение таких территорий предсказать невозможно. Крестьянину приходится перебираться на пустынные солончаки, литератору — в неграмотную деревню, члену совета — на гору, где в его подчинении окажутся разве что дикие козы. Но загнанный туда болезнью пациент вынужден начинать жизнь заново.

Однако лишь переездом Morbus geographicus не излечить. Со временем возникают новые боли, пациенту приходится посещать соседние городки и в каждом из них описывать интенсивность каждого симптома. Эти данные он посылает врачу-картографу, который на их основе определяет, что предписанный больному регион по неизвестным причинам сместился. Чтобы унять новые болезни, пациент оставляет края, в которых уже пустил корни, и перебирается туда, куда велит Morbus geographicus. Больному приходится пересекать океаны и континенты, проезжать страны, языков которых он не знает и обычаев которых не понимает, чтобы в конце концов смириться с унылым жребием — осесть на новом месте, притворившись, будто стены нового дома защищают его от мира, тогда как на самом деле таящиеся в нем микробы болезни превращают любые стены на свете в бумагу. Пациент становится палимпсестом, жизнь его покрывают слои новых и новых декораций. А потом в один прекрасный день траектория поворачивает вспять и приводит его обратно в родные края, знаменуя конец и странствий, и его жизни.