Портартурцы
Шрифт:
1
Валя вернулась из госпиталя переутомленной. Сегодня поступило особенно много раненых, большинство из траншей района третьего форта.
Серафима Прокопьевна озабоченно смотрела на дочь:
— Новое испытание нам. Одиннадцатидюймовыми бомбами с суши начали стрелять.
— Ах, мамочка, все, это пустяки. Если попадет, то сразу и убьет. В госпиталях ужас. Тысячи калек на всю жизнь… Кому они нужны? Мама! — почти плача воскликнула Валя. — Они все сейчас нуждаются в ласке. Она им облегчает страдания лучше всяких лекарств… Они просят писать письма к их матерям, женам и невестам… Радуются, что остались живы… Безрукие,
— Говорят, многие солдаты, как только чуть оправятся, уходят опять на передовую позицию?
— Эти люди бросаются в крайность.
— Ты сегодня что-то очень расстроена.
— Я сегодня поняла: истинная любовь должна заключаться в полном отстранении притязаний на обязательства к тебе со стороны любимых тобою.
— У тебя получилась какая-то очень сложная фраза, и я не пойму, к чему она.
— Все раненые и искалеченные в своих письмах выразили десятки требований к близким.
— А как же иначе, голубушка? Они посвятили себя священной обязанности защищать отечество. Они потеряли, как ты говоришь, руку или ногу, или, скажем, глаз. Теперь им нужен покой.
— Главное, что они потеряли, это — голову. Жертвовать собою надо полностью, на всю жизнь. Пишу я одному калеке письмо. У него разбита правая рука и поцарапано лицо. Он скрывает все это. Говорю ему: лучше написать правду и дать невесте полную свободу— пусть как хочет, так и действует. Он побледнел, затрясся. «Пишите, говорит, сестрица, только мои слова. Кто же, говорит, меня теперь полюбит? А она обязана, раз дала слово…» За ложь она его, несомненно, возненавидит. Откажется сразу или потом сбежит. А если бы он дал ей свободу действий, — могло бы получиться как раз обратное. И тогда не по принуждению, а по внутреннему решению она могла бы быть постоянно его нянькой… А еще офицер. Написала я ему все, что он хотел, и говорю: «Как же вы, военный человек, берете обязательства с других и даете их сами, да еще, судя по вашему рассказу, перед уходом на войну?» — «Так принято. Так лучше. Она исключительная красавица», ответил он. «Красавица, — усмехнулась я. — А ее характер, привычки?» — «Об этом, говорит, я не думал». Вспомнила я тут Тихона и чуть не расплакалась там, в госпитале. Только он не требовал обязательств от любимой им девушки. Мама, где он?
Валя зарыдала, уткнувшись в колени матери. Серафима Прокопьевна опешила. Ей не понравились ни восклицания, ни слезы. Поглаживая волосы дочери, она думала:
«Нет, не такого я ждала зятя. Он не может быть мужем Вали. Грубый, неразвитый человек. Куда она с ним? Да и материально он ее не обеспечит. Красивый, статный, способный. Нет слов, много в нем оригинального. Но неуклюжесть сквозит во всех его движениях»…
Валя, вздрагивая плечами, говорила:
— Чувствую, что он здесь, близко. Но на каком укреплении, — не могу добиться.
Серафиме Прокопьевне стало жаль дочь:
— Зачем убиваться? Скажем — отцу. У него много знакомых офицеров, они разыщут. Встань, умойся. Покушай. Вечером кто-нибудь да придет.
Валя ушла в свою комнату, а Серафима Прокопьевна опять вернулась мыслями к Тихону:
«От судьбы, говорят, не уйдешь. Уж не так-то эта партия и безнадежна, — утешала себя мать Вали. — В нем, несмотря на неотесанность, есть обаяние. Хочется с ним говорить, и говорить по-серьезному… Что же это Валя, разве обещала ему? Кажется, ничего подобного не было. И сейчас из ее слов можно понять так, что этот Тихон даже Валю ничем не обязывал… Вот он какой!
К Иновым пришли сотрудник газеты «Новый край» Василий Семенович Пылов и лейтенант Вячеслав Иванович Добрушин, раненный в морском бою 28 июля.
— Здравствуйте, Серафима Прокопьевна. А мы зашли к вам покалякать. Что-то страшно скучно жить стало.
Серафима Прокопьевна обрадовалась гостям.
— На днях меня порадовала одна картинка, — рассказывал Пылов. — Иду это я по Торговой улице. Солнышко светит и греет. Чудный осенний праздничный день. А там в ясном воздухе гудят снаряды. Около отрядной церкви на двух извозчиках — три унтер-офицера и две женщины с ребенком. Это, оказывается, крестины… Жизнь идет своим обычным порядком: там — умирают, а здесь — родятся. Новый гражданин получил свое имя под грохот орудий и гул летающих снарядов… Смерть витает над ними, а под ее зловещими крыльями бьется жизнь.
— А как, большие бомбы далеко падают от вас? — спросила Инова.
— Вчера до одиннадцати часов вечера была полная тишина. Думали, ночь пройдет спокойно. Напрасные мечты. Раздалось шипение японского снаряда, ночью оно кажется страшнее. Словно какая-то исполинская змея кидается прямо на тебя, и только после того как снаряд грохнется на землю, сердце начинает биться нормально… Слава богу — этот мимо…
— Страшные вещи вы рассказываете. По-моему, полет снарядов своим гулом совершенно не напоминает шипение змеи, — сказал лейтенант.
— Расскажите, Вячеслав Иванович! — обратилась хозяйка к Добрушину.
— Во время боя, да еще жаркого, не замечаешь интонаций снарядов. У каждого матроса и офицера свое боевое задание, и они всецело заняты выполнением его. В бою слишком много снарядов падает около действующих лиц, не причиняя вреда, и создается впечатление, что ты работаешь в заводе, где, как вам известно, удары тысячепудового парового молота и грохот станков работающие воспринимают как необходимые звуки на протяжении трудового дня.
— Это вы правильно сказали, Вячеслав Иванович, — заметил Пылов. — Но времена наступают все ужаснее и ужаснее. Механизмы японцев действуют точно. Прямо не знаешь, куда деваться от металла. Раньше, бывало, залезут обыватели в блиндаж и успокоятся. Шутки, анекдоты. А теперь женщин обуял неописуемый страх: они трясутся, слышно, как у них стучат зубы… пахнет валерьяновыми каплями. И мужчины перетрусили… Все сознают, что блиндаж, прекрасно оберегавший от шестидюймовых снарядов, не устоит под ударом сверхбомбы. В прошлую ночь никто не остался дома, все сгрудились в подземном помещении… хотя, собственно, глупо прятаться. При попадании будет больше жертв…
— Куропаткин выручит, — засмеялся лейтенант.
— С ним что-то неладно. По китайским слухам, он отступает и отступает.
— Заманивает, — процедил сквозь зубы. Вячеслав Иванович.
— А мы-то его ждем? — вздохнула Серафима Прокопьевна. — Как-то была буря. Молнии смешивались со вспышками орудийных выстрелов, а грохот орудий — с раскатами грома. Спавший на дворе мальчуган наших соседей подбежал к двери и закричал: «Мама, буди папу — Куропаткин идет».
Вошел Инов.
— Ну как ты, мой дружинник? — улыбаясь, спросила Серафима Прокопьевна.