Портрет героя
Шрифт:
— Да! — говорит мама. — Я — член партии! И я вступила в нее в то время, когда за это вешали.
— Когда же?
— В восемнадцатом году.
— Почет, — снова произносит он совершенно безразлично. — Да… — опять возвращается он к своим вопросам. — И что же, вы все эти книги прочли?
— Это — книги для работы… и их необязательно читать от корки до корки, — устало говорит мама.
— А Шерлока Холмса у вас нету? — При этом вопросе лицо его оживляется.
— Нет, — так же устало отвечает мама, —
…Но мне кажется, они нас не слушают и думают о чем-то другом, не имеющем отношения к их неожиданным вопросам. Вот и сейчас молодой внезапно исчезает в коридоре. Оттуда несет холодом. Мама закрывает за ним дверь и садится на стул, положив руки на колени. Я слышу скрип замка и шелест старинных гравюр в шкафу.
— Так-так, — продолжает мычать старший. — Вы что же, курите? — Он вертит в руках пепельницу, показывая ее маме.
— Нет, не курю.
— Зачем же пепельница?
— Память.
— Чья?
— Того, кого здесь уже больше нет.
Он ставит пепельницу на стол и задает следующий вопрос:
— И что же, эти картины нарисовал ваш муж?
— Нет… Это старинные картины.
— И что же, они дорого стоят?
Впервые в его голосе почувствовалось обыкновенное человеческое любопытство.
Мама пожимает плечами.
— Я не собираюсь их продавать.
— Но все-таки? — настаивает он. — Сколько?
— Не знаю.
— Так-так! Ничего-то вы не знаете.
Теперь его внимание привлекают старинные французские часы. Он щелкает по ним пальцем.
— Золото?
— Нет… Бронза.
— Так-так…
Он подходит к шкафу, нашему ампирному павловскому шкафу. Луч фонаря скользит по стеклам.
— Так-так… Ленин… А вы не знаете, — отрывисто спрашивает он, освещая нас своим фонарем, — кто выбрасывал книги в октябре сорок первого года? Ну… эти наши советские книги, такие дорогие каждому из нас?
— Не знаю. Я не выбрасывала.
— Та-ак… — Я чувствую, что его «таканье» меняется. — А отчего у вас все-таки так много книг… английских и немецких?
— Я читаю на этих языках, — безразлично и бессильно отвечает мама.
Дверь в коридор опять открывается, я вижу там гору рассыпанных по полу гравюр и шагающего через них молодого.
— Ничего! — говорит он, обращаясь к старшему.
— А у вас есть разрешение давать книги для чтения? — спрашивает старший.
— Нет… — растерянно говорит мама, — я не знала, что оно нужно.
— Вообще-то оно не нужно. Но, — и он делает паузу, — но у вас особые обстоятельства. И мой вам совет: не давайте больше книг!
Мама молчит.
— Вот видите, — с улыбкой добавляет он, — мы заботимся только о ваших интересах! — И со вздохом заканчивает: — И я бы посоветовал вам жить иначе! Видите ли… Вы слишком раздражаете людей… ну, простых тружеников.
Он широким жестом
— Не так надо жить, — мягко замечает он. — Ну к чему все это? На вас так много жалоб! — Он снова смотрит на книги, в которых быстро-быстро роется младший.
— Ш-ш-ш! — шипит ему на ухо младший, держа какую-то книжку в серой обложке.
— Ничего, это можно, — добродушно разрешает старший и машет рукой. Тот, поджав губы, ставит на полку серый том, на корешке которого я читаю: «Плеханов».
— Ну, что же! — заявляет старший. — До свидания! Но если… — и он снова внимательно смотрит на нас, направив свет фонаря нам в глаза.
— Уберите свой фонарь от моих детей!
— Так-так… Не нервничайте. Спокойно. Вот телефончик!
Он достает книжку, пишет в ней и, вырвав листок, кладет его на стол. Топая, оба уходят, перешагивая через гравюры в коридоре. Хлопанье дверей, шум заведенного мотора… Так как машина еще не отъехала, я хочу их увидеть. Отодвинув занавеску, я смотрю на улицу и вижу выставленную из дверей «эмки» чью-то ногу, а рядом с машиной старшего из визитеров. Он жестом показывает на наши окна, высунутая нога шевелится, в дверцах появляется освещенное синим светом маскировочной лампы широкое лицо, равнодушно смотрящее на наши окна. И я даже вздрагиваю: таким оно мне кажется неестественно белым — как бы посыпанным мукой.
— Отойди от окна, — тихо просит меня мама.
— А я знаю, на кого он похож, — говорит брат за моей спиной. — Он похож на капитана Немо.
Мама с коптилкой уходит в коридор, плотно закрыв за собой дверь. А брат шепчет:
— Сейчас она заплачет.
Тихо… Все тихо… Слышен только шелест бумаг. Но вот — эти знакомые звуки. Я с замиранием сердца снова слышу, как плачет моя мама. И тут раздается громкий стук в дверь. Так стучит только почтальон.
— Я знаю! — кричит брат. — Я знаю, это письмо от дяди Васи! — Он уже бежит к дверям. — Так стучат только когда письмо! Это — не похоронка!
И я чувствую, что все мое горе, все мои страдания сейчас отходят назад. Милый, дорогой дядя Вася! Наш защитник!
Мама, бледная, заплаканная, входит с уже распечатанным письмом и сразу начинает читать:
— «До… дорогая Маруся и дети! Я жив!»
Лицо ее вздрагивает, а мою душу наполняет волна радости и счастья. И мы все плачем, потому что после первых слов, которые она прочитала, мама больше читать не могла…
XIII
Я схожу с крыльца, и меня ослепляет чистый белый снег. В моей сумке — заяц Большетелову. Его уши торчат из нее — такие они большие. Одно — белое, другое — зеленое.