Портрет героя
Шрифт:
Минуя улицу Льва Толстого, я оказываюсь в Божениновском переулке и попадаю в скопище маленьких деревянных и каменных домиков, беспорядочно разбросанных в громадных дворах, испещренных тропинками, которые расходятся во все стороны от куч мусора и нечистот. Ветер гонит по снегу обрывки бумаг. Обхожу старый дом с отбитой штукатуркой и оторванными дверями, вижу криво висящую вывеску «Детская читальня» и, огибая заброшенную котельную с выбитыми стеклами, вхожу в маленький дворик. Ампирный дом с колоннами из белого камня и портиком, украшенным дворянским гербом и рядом узких
Прямо передо мной — вход в подвал. Я ищу звонок, но там только дыра и торчащие провода. В это время дверь отворяется, и старуха, закутанная в платки так, что торчит только нос, с ведром, полным помоев, поверх которых плавает разломанная детская кукла, появляется на пороге. Шамкая провалившимся ртом, она спрашивает:
— Веркин, что ли, племянник будешь?
Я отрицательно качаю головой.
— …Сашки Громова нету дома!
Я шагаю в темную дыру подвала, стараясь не дышать запахом помоев и ощущая на спине ее сверлящий взгляд, ощупью спускаюсь по лестнице и попадаю в громадный полукруглый подвал, освещенный свисающей со сводчатого потолка маленькой электрической лампочкой. Иду к дверям, на которых поверх ободранной клеенки надпись: «ком. № 1» — и стучу.
— Кто там? — слышу я женский голос. Потянув на себя тяжелую дверь, входу в низкую комнату, наполненную мыльным паром.
Над корытом, нагнувшись, стоит женщина и, отводя влажной рукой тощие пряди волос, тревожно и быстро говорит мне:
— Из тимуровцев? Так вот! Не пущу я Ванечку! Вчера был, вернулся поздно, рукавицы порваны, валенки испачканы! «Где был?» — спрашиваю, — быстро продолжает она, не давая мне вымолвить ни слова, — тало…лом собирали этот… Не пущу, так и скажите Марье Степановне!
— Я не из тимуровцев, я…
И в это время из-за высокой японской ширмы появляется Большетелов.
— Вот, — подаю я ему сумку, — вот тот заяц.
Я вынимаю его: щетинистые усы, расправившись, торчат перед круглой, с блестящими стеклянными глазами, мордой.
— На! — И я вручаю ему зайца.
Большетелов берет его и прижимает к себе, не говоря ни слова.
— Да ты кто? — Все так же согнувшись, у корыта стоит его мать.
— Я… Я из школы. Мы вместе учимся.
— Зачем же ты? — И в голосе ее я чувствую раздражение. — Мы и купить можем!
Большетелов испуганно смотрит на мать. Поджав губы, она продолжает стирать.
— Угощать теперь нечем, — бурчит она, не предлагая мне садиться. Я чувствую себя неловко, и сейчас мой поступок кажется мне странным.
— Я пошел, — объявляю я.
— А ты где живешь? — очевидно проявляя вежливость, спрашивает она. Я отвечаю. — Что же! Садись, раз пришел! Посмотри, как живем…
Я сажусь на табурет и, держа сумку на коленях, осматриваюсь.
Тесная комната с кирпичным сводчатым потолком освещена отблеском последних лучей заходящего солнца, проникающих из ямы подвального окна, засыпанного снегом. Дощатый пол грязен и затоптан. Посредине комнаты
Напротив кровати — диван с продавленным сиденьем и полочкой с семью мраморными слониками. В углу безобразная чугунная раковина, под ней — помойное ведро. Другой угол отгорожен прекрасными ширмами.
— Мама! — просит Большетелов. — Можно я покажу ему мои рисунки?
— За хлебом пора! — раздраженно отвечает она. — Жрать нечего, а он рисует. Ну, чистый отец!
Большетелов вздыхает и тихо говорит мне:
— За зайца спасибо!
Он одевается, а в это время из детской кроватки раздаются сопящие звуки, и над ее краями показываются две маленькие ручки, вцепившиеся в сетку. Медленно раскачиваясь, появляется большая голова, вся в болячках, смазанных зеленкой.
— Сестра, — объясняет Большетелов.
А я спрашиваю у его мамы:
— Скажите пожалуйста, а откуда у вас эти ширмы? — И с интересом рассматриваю дивных птиц, инкрустированных перламутром по черному лаку.
— Не украдены! — буркает она, меряя меня презрительным взглядом.
— Я… я не хотел…
— Откуда?! От господ, известно… Кому такое нужно? Жили тут до госпиталя… Слава богу, выселили их, старух этих! Ванька и книг набрал, — замечает она злобно, — да я велела выкинуть. Не по-нашему, да и все голые бабы… Что стоишь, чучело? — накидывается она вдруг на Большетелова. — Ждешь, пока палатку закроють?
— До свидания, — обращаюсь я к ней, надеясь услышать в ответ хоть какое-то бурчание, но слышу только хлюпанье белья в корыте.
Мы выходим с Большетеловым из подвала, и я с наслаждением вдыхаю чистый воздух.
— А я журналы не выкинул, — говорит он мне, — я их спрятал! В котельной. Вы никому не скажете?
— Нет.
— А… а вам хочется рисовать?
— Да, иногда.
— А мне — все время! Я уже знаю — не буду продавцом. Обязательно буду художником! А если мамка будет мешать — убегу! Если рисовать всю жизнь, — мечтательно продолжает он, — можно много сделать картин. Я бы все время рисовал… и не учился бы нисколечко… Вот только красок много надо! — Он озабоченно вздыхает. — А после войны будут продавать дешевые краски?
— Обязательно.
Я протягиваю ему руку, он серьезно смотрит на меня и спрашивает:
— Скажите… а можно сделать фонтан?
— Из чего?
— Из шоколадной бумаги? И чтобы вода из него била?
— Нет. А зачем тебе?
— Для сказки, — застенчиво отвечает он. И мы расходимся.
Я иду по заледеневшему тротуару и все пытаюсь вспомнить, где я видел те лица на фотографии в облаках зеленоватого цвета. И когда дохожу до нашего проходного двора у церкви, то разом вспоминаю тот солнечный довоенный день.