Портрет героя
Шрифт:
— Зачем тройка? — спрашивает военрук.
— Ну что вы! — довольно улыбается Наклонение. — Это — для заграницы вариант! Особый, для американцев!
— Американцы… ну и эти англичаны — одно слово… — слышим мы голос военрука. — А воевать — тьфу! — И он плюет на пол.
Наклонение с укором смотрит на плевок, потом на военрука.
— Их танки «шерман» — только так… танки… а на самом деле переворачиваются!
— А подарки, — замечает кто-то, — одна рухлядь, старье!
Наклонение уже бежит к месту
— А второй фронт, — бубнит теперь кто-то в первом ряду, — тьфу! — и тоже плюет на пол.
— Тише, товарищи! — слышим мы голос-шипение Изъявительного Наклонения. — Мы пришли сюда не за тем…
— …чтобы плевать на пол! — раздается из наших рядов.
И вслед за хохотом рявкают черные ящики, и луч прожектора снова упирается в нашу карту. И мы видим комнату.
— Любка! — смеется Славик и тыкает пальцем.
На экране за фортепиано сидит девочка. На голове ее бант, она одета в нарядное шелковое платье, пальцы ее бегают по клавишам, и приятная музыка, усиленная до громкости, почти невыносимой для слуха, несется из черных ящиков. Ее мама встает из-за книги, которая лежит перед японской вазой с цветами. Ласково улыбаясь, она подходит к роялю и, опершись на него, слушает… На ней также нет и следа тех одежд, что носим все мы: ни кофты, ни платка, ни кацавейки, переделанной из ватника, — она в панбархатном платье. Волосы убраны и украшены гребнем. Она переворачивает ноты.
— Ну, Любка! — снова фыркает Славик. — Да она и играть-то не умеет!
Голова Наклонения вытягивается из воротничка и, застыв, замирает, напоминая змею перед нападением.
Женщина на экране, перевернув ноты, опять садится за книгу и углубляется в чтение. За ее спиной — этажерка, где в ряд расставлены тома сочинений Чехова, Толстого, Пушкина. Портрет о. Иоанна Кронштадтского исчез без следа. Вместо него висит картина с плодами и фруктами Вот музыка прекращается. Мать идет открывать дверь и возвращается вместе с почтальоном. С принесенной почтальоном газеты, обнажив в улыбке белые зубы, смотрит он — Герой! И многие почему-то оборачиваются в тот угол, где сидит наша красивая чертежница Надежда Александровна.
…Трещит и трещит аппарат. На столе кипит самовар, лежат булки, в вазе — виноград! Мы ахаем. Ахает и мать, там, на экране. Отставив тонкую фарфоровую чашку, она, всплеснув руками, подбегает к окну. Минуя картину с фруктами и стенные часы, объектив останавливается на портрете Сталина. Улыбаясь, в шинели без знаков различия, в своей простой фуражке, по блестящим от дождя камням площади идет наш вождь. Оглушительные аплодисменты перекрывают стрекотание мотора. Как всегда, громче всех хлопает Изъявительное Наклонение, подняв кверху ладони.
Потом кино переносит нас на улицу. Снег, снег, снег падает с низкого неба. Как красиво снял его оператор! Сплетаясь
Сморкаются наши учителя. Онжерече, сгорбившись, смотрит на экран, подпирая худой рукой голову; директор, по обыкновению мрачно уставившись вперед, сопит; на лице Наклонения нет его обычной язвительной улыбки; и не отводит своих прекрасных серых глаз от экрана Крепкий Кирпичик…
…Луч гаснет, зажигается свет, и со своего места встает директор.
— Ребята, — говорит он, — вы видели сейчас бывшего ученика нашей школы. Не надо вам ничего объяснять. Я только думаю, что выражу наше общее мнение, если сообщу вам, что школа решила написать ему коллективное письмо…
Мы оглушительно хлопаем.
— …и послать его на фронт!
Я вижу, как замирает при этих словах Надежда Александровна.
Когда мы после уроков выходим на улицу, я замечаю перемену: небо очистилось, ветер гонит мелкие клочковатые облака, на сосульках, свисающих с крыш, — большие капли. В трамвайной колее блестит вода от стаявшего снега.
Чернетич, ловко разбежавшись, перепрыгивает через канаву, и две молодые женщины, как по команде, прекращают свой оживленный разговор и поворачиваются в его сторону.
Высокий и стройный, с бледным лицом, на котором пробиваются красивые тонкие усики, он, не обращая на них внимания, продолжает свой бег и, перемахнув еще через одну канаву, исчезает за углом дома.
— …не говори! — хихикает рыженькая, а когда мы со Славиком проходим мимо, она спрашивает нас: — В вашей школе учится?
— Кто?
— Черненький — ваш школьничек? — Она смеется, уставившись на нас зелеными глазами. Ее губы ярко накрашены, а от лисьего воротника почему-то пахнет кошкой.
— Наш, — отвечает Славик.
— Зачем он вам? Подарите!
— Он еще учится!
— И не научился?! — И они обе хохочут.
Мы идем дальше, и Славик говорит:
— Так вот, он ведь написал письмо Сталину, помнишь, я тебе говорил? А его мама, я знаю, плачет все время, а он с ней об этом не говорит! Я видел!
— Все-то ты видел.
— Все не все, а многое! И надо видеть. Особенно в наше время, когда полно шпионов. Сам знаешь… — Он многозначительно подмаргивает. — Знаешь ведь про безногого?
— Ну знаю.
— Ведь он сигналил фонариком немецким самолетам!
— Дурак ты! Им этот фонарик и не виден был бы, если бы он даже и зажигал его.
— Так ты не веришь?
— Нет.
— Так, значит, его зря забрали?
Я молчу.
— У нас никого зря не берут!