Портрет героя
Шрифт:
Грозные машины с торчащими пушками стоят на платформах, на бортах которых выведены номера. Тимме, подняв голову, садится на снегу. Он приходит в себя, и улыбка освещает его лицо.
— Танки, — шепчет он, — танки!
Рельсы вздрагивают, паровоз, пыхтя, въезжает на мост, таща за собой длинный состав с платформами, на которых — наши танки! Мы с Тимме встаем и машем. Из вагонов высовываются головы танкистов. Милиционеры тоже смотрят наверх. Я делаю деревенским детям знаки, показывая на тоннель. Но
— Опять?! — грозно орет Памятник.
Милиционеры неохотно карабкаются на насыпь. Я снова делаю за спиной Памятника отчаянные знаки деревенским детям, наконец они понимают меня, и их как сдувает ветром.
Наоравшись, Памятник оборачивается.
— Где?! — Он смотрит на пустое место перед собой. Но его голос еле слышен из-за криков сверху.
— Суки! — кричат танкисты из вагонов. И вот первое полено полетело в милиционеров, разгоняющих детей. Второе… третье… — Падлы московские! Суки! Придурки! Окопались!
Один из танкистов поднимает над головой длинную доску, держа ее как копье. Милиционеры шарахаются, один из них падает с насыпи.
— Номер! — вопит Памятник. — Номер эшелона!
— Падло пузатое! — слышу я сверху. — На фронт бы тебя с твоей!..
Звук голоса, заглушенный стучанием колес, относит ветром, и нам не слышно окончание фразы. Дым и свисток поезда… Последний вагон въезжает в узкую щель железнодорожного моста.
— Кузьмин!!! — орет Памятник милиционеру, держащему руки у лица. — Номер? Номер эшелона?!
— На фронте, — шепчет мне Тимме, — на фронте его бы свои стукнули…
Памятник поворачивается к нам.
— Вы еще здесь?!
И я на всю жизнь запоминаю его лицо, свирепое, как у бульдога, небритое, с изувеченной челюстью.
Часовые снова входят в свою будку.
— Как здорово! Танки! — Тимме улыбается, но он весь зеленый.
— Тебе плохо, Тимочка?
— Извини меня… Это я все испортил. Но я сегодня ничего не ел…
— Совсем ничего?
Он кивает головой и сквозь слезы отвечает:
— Почти… Только морковный чай. И одна котлета из капусты. Я все отдаю бабушке — она больна.
Я бросаю взгляд назад: Памятник уже сидит в машине, его воинство — тоже; насыпь пуста.
— Тимме! А ты совсем не боялся, когда говорил этим… солдатам? — Я поправляюсь, я хотел сказать «немцам».
— Я забыл, где я и что со мной, — отвечает Тимме. — А когда вспомнил — уже не боялся. У меня в голове были слова отца… Мой отец — немецкий коммунист. И он сказал мне: «Запомни, мой сын! Выполнение долга не зависит от силы, а только от воли и мужества!»
…И так мы идем очень медленно, разговаривая, потому что Тимме еле тащится.
— О чем это? О чем
Я оборачиваюсь, вижу Славика и понимаю, что он незаметно крался за нами. И снова удивляюсь, как он может неслышно подойти.
— Нате! — Славик вынимает из карманов по большому сухарю.
— Вот это да!
— Уметь надо! — Он хвастливо улыбается.
Молча мы идем вдоль гранитной набережной. Каждый из нас отломил по кусочку сухаря, и мы сосем эти кусочки, а остальное несем домой, чтобы поделиться с теми, кто нас ждет…
Бледная луна освещает замерзшую реку. Вдоль гранитной стенки по льду замерзшей реки крадутся маленькие фигурки и вот скрываются в круглом отверстии, откуда летом стекает грязная струя воды.
— Они живут там? — задумчиво спрашивает Тимме.
— Навряд ли! — отвечает Славик. — А все-таки странно. Надо проверить.
XXVIII
«Нет, — думаю я, идя на следующее утро в школу и вспоминая прошлый вечер, — очистки собирать безопаснее и выгоднее». И я решаю сегодня же после школы идти в госпиталь, я не был там уже две недели.
Кончается длинный школьный день. Я снова получаю двойку от Говорящей Машины за то, что, отвернувшись к окну, смотрел во двор, а не в ее рот и не смог повторить ее последнее слово.
«Спросила бы она Тимме!» — думаю я, медленно поднимаясь со своего места. Бедный Тимме! Как бы он был счастлив! И какая же все-таки сволочь Говорящая Машина, как она презирает Тимме: ведь совсем перестала его спрашивать и даже на перекличке не называет, как будто бы его и нет на свете. А все из-за того, что Тимме — немец.
— Что с тобой? — шипит она. — Ты что — встать не можешь?
— Могу.
«Но… но…» — слышу я подсказку, но не могу разобрать.
— Ну, ты, Купцов! — Она смотрит на Славика.
Он бойко встает и выпаливает:
— Давно!
Гордо вскинув голову, Говорящая Машина идет к журналу.
— Пять, Купцов! А тебе, — она кивает в мою сторону, — снова два! И так будет до тех пор, пока ты не поймешь, что учителя надо слушать! А не смотреть в окно! Впрочем… ты заслуживаешь единицы…
…И она понесла и понесла про то, что такие, как я, не могут понять, что их ждет впереди; а ждет их, несомненно, все самое плохое; и что если я этого не понимаю, то это — очень плохо, так как я этим убиваю в себе внимание к учителю; а внимание к учителю — это то, благодаря чему получались такие люди, как Пушкин, Горький, Гоголь, Маяковский, Анри Барбюс, Кулибин…
Но тут звенит звонок.
— Вот видишь! — Она зло смотрит на меня. — Из-за тебя я не смогла закончить рассказ о значении водорослей. Вот как плохо ты учишься и разлагаешь класс! Я говорила тебе это давно!