Портрет героя
Шрифт:
— Говно! — добавляет чей-то голос, и класс ржет. И под это ржание Говорящая Машина с достоинством удаляется.
Я собираю учебники, незаметно достаю свои сумочки для очисток и выхожу на улицу. Темнеет. Пусто. Пелена тумана скрывает ее убогость; дома стали таинственнее, выше, красивее. Навстречу едет автобус. Узкие синие лучи его фонарей блестят, как два загадочных длинных глаза. Он останавливается, и из кабины мне машет шофер в военной форме.
— Парень, где госпиталь?
Я показываю на каменные ворота
Через минуту машина въезжает в ворота. Раненые молча стоят во дворе.
— Здравствуйте, — здороваюсь я, но они молчат, глядя в ту сторону, куда уехала машина. И только через какое-то время я слышу:
— Здравствуй, сынок! К кому?
— Я в шестую.
Иду двором, огибая здание; навстречу мне — невысокий полный мужчина в белом халате, надетом на военную форму. Мельком взглянув на меня, он продолжает говорить, обращаясь к своей спутнице, одетой тоже в белый халат.
— …прозекторскую надо перевести в те дома. — Он показывает на дом Большетелова. — А их выселить. А то посмотрите, что такое!
Женщина вздыхает, а я не могу оторвать глаз от ее лица, так она красива!
Я снова оказываюсь в той же прихожей, где за тем же столиком сидит та же женщина с жирным лицом, как будто бы она и не уходила.
— Здравствуйте!
— А-а! — отвечает она, жуя что-то. — Опять пришел?
Я вешаю пальто на вычурную вешалку резного дуба и вхожу в зал.
Длинное белое помещение освещено рядом высоких окон с арками и красивыми стеклами в тонких переплетах. У окон стоят стулья и скамейки, на них сидят раненые в халатах серого цвета с торчащим из-под них бельем. Двое с забинтованными головами играют в шахматы как раз напротив шестой. Один из них поворачивается в мою сторону, я кланяюсь ему, но он молчит. Я вхожу в палату.
Тяжелый воздух, пропитанный запахом лекарств, наполняет помещение. Я нерешительно останавливаюсь, не зная, как себя вести, и тихо говорю:
— Здравствуйте.
В ответ на мои слова фигура, закутанная в одеяло на железной кровати рядом с дверью, поворачивается, и я чувствую резкий запах, идущий из-под одеяла. Забинтованная голова, небритое лицо, широкие скулы. Смотрит на меня.
— К Селиверстову, — объясняю я.
Фигура тычет в угол, где, накрытый одеялом, лицом вниз лежит на постели Трофим Яковлевич. А мне становится неловко, так как я понимаю, что закутанный в одеяло сидит на судне.
Я иду между кроватями. Раненые с любопытством смотрят на меня. Я подхожу к кровати Трофима Яковлевича. Он лежит не шевелясь, и я стою, не знаю, что делать.
— Трофим! — Лежащий рядом с ним пожилой человек с умным, живым и приятным лицом, взяв в руки клюшку, тычет его в спину. Он шевелится, поворачивается, открывает глаза. И я снова вижу его изувеченное лицо, но
— А-а, — говорит он, и его лицо сжимается в комочек. Я понимаю, что это — улыбка. — Пришел… Садись! А я, брат, спал… Сон видел, — со вздохом шепчет он. — Поле все во ржи… солнышко печет, небо голубое… и я еду на лошади…
Лицо его вновь сжимается в комочек.
— …только и хорошего, что во снах… Вся жизнь, видно, там… до войны осталась… Ну, что скажешь?
— Вот, я принес вам… — Я достаю из-за пазухи колоду карт и кладу ее на кровать. Они рассыпаются рядом с ним, эти атласные, красивые, загадочно улыбающиеся дамы и кавалеры.
— Вот хорошо-то! — Он берет карты в руки. И все остальные, кто мог, встали и окружили нас. Трофим Яковлевич нюхает одну из карт. — Славно, брат, пахнет. Чем это?
Я тоже нюхаю и ощущаю слабый запах духов и пудры.
— Духами и пудрой.
— Чьими? Мамкиными?
— Нет, бабушкиными. Это ее карты.
Он кладет их на серое одеяло своей кровати, рассматривая каждую.
— Красиво, — шепчет он. — Ну, сынок, это — целый клад! Что тебе…
Но я не даю ему договорить:
— Это — подарок. Так велела передать вам моя мама.
Он берет меня за руку.
— Скажи ей спасибо — от всех!
Раненые, окружив нас, смотрят на меня с такой добротой и участием, которых я не видел давно. Я хочу спросить у Трофима Яковлевича, пришло ли ему письмо, но стесняюсь. Однако, кажется, моя мысль передалась ему.
— Нет письма, сынок. Нет и нет… Будто и не человеку пишу.
— Может быть, придет еще?
— Может… может… — шепчет он.
Тепло. Густеют сумерки за красивыми старинными окнами. Над нашими головами зажигается свет. Кто-то из раненых, встав, опускает на окна маскировочные шторы. И тут только я замечаю, что весь потолок над нами расписан светлыми веселыми красками. В центре — фигура Аполлона. Одна его рука как бы отрезана фанерной стенкой и не видна — старинный зал разгорожен на две половины. Голова Аполлона увенчана диадемой. Вокруг него ведут хоровод вечно юные дочери Зевса.
Раненые разошлись. Трофим Яковлевич раскладывает карты и вздыхает:
— Дальняя дорога… Куда бы это? А? — Он смотрит на меня. — Чего молчишь? А, слышь-ко! — Он манит меня пальцем. — Глянь-ко! Это тебе!
Он открывает дверцы своей тумбочки.
— Я собрал тебе, сынок!
Я так отвык от простой человеческой ласки, что когда его тяжелая рука легла мне на голову, весь замер и сжал губы, чтобы не разреветься. В открытой тумбочке лежит рядом с орденами толстый бутерброд из черного хлеба! Внутри него котлета, от которой пахнет луком; рядом — громадная каска с выдранным подшлемником, и в ней — чистые и толстые картофельные очистки. И я понимаю в этот миг, как можно целовать руки, дающие хлеб и сострадание!