Портрет художника в юности
Шрифт:
Наших встреч молодые экзотерики не вспомнили, но мой ответ им понравился. Мы познакомились; услыхав мою фамилию, толстый Петя, спросил не родственник ли я Ксенофонту Степному, на что я покачал головой. Как иногда бывает сразу после знакомства, на несколько минут настало неловкое молчание. Я принял предложенный "Беломор", и повторил с папиросой обряд, совершенный Петей, а затем рыжий Юрка извлек из глубин своей студенческой формы - такой же, как у меня, но размера на два больше, чем следовало, и с шевроном в виде лиры, - бутылку водки, которую мои новые друзья называли незнакомым мне словом "ханка". Мы по очереди выпили, утираясь брезентовыми рукавами стройотрядовских курток. Колеса нещадно грохотали, мешая разговору, и от папиросного дыма было трудно
– Откуда вы знаете Зеленова, Алеша?
– спросил Петя.
– Мы учились вместе в школе, - я говорил чистую правду.
– Даже отчасти дружили.
– Господи, откуда берутся такие лбы, - вздохнул Петя.
– Ну пошел бы на животноводческий факультет, что ли, стал бы там секретарем комсомольской организации. Так нет же: всюду эта коммунистическая мразь запускает свои нечистые лапы.
– Зря вы, - дипломатично сказал я.
– В коммунистической идее есть своя привлекательность. Разве за нее не гибли лучшие люди России?
С бесцеремонностью, не совсем приличной при первом знакомстве, толстый Петя и рыжий Юрка переглянулись и расхохотались, будто я не выразил общепринятую истину, а рассказал скабрезный анекдот.
– Пошли в вагон, - пригласил меня Юрка, - мы едем в купе с очаровательной красоткой с театроведческого факультета. Не все же пить без закуски.
Я замолчал, уязвленный, однако через несколько минут уже сидел в купе у экзотериков, закусывая консервами из китового мяса и весьма аппетитными бутербродами, которые достала из своего коврового саквояжа не кто иная, как Марина Горенко. Как я ухитрился не заметить ее раньше? За миновавший год школьные воспоминания, должно быть, основательно выветрились из памяти у нас обоих, потому что мы обрадовались друг другу без всяких задних мыслей. Не знаю, чем приглянулся я своим новым товарищам, но легли спать мы уже под утро, когда за окнами вагона снова прорисовались плоские, грустные российские равнины, безмолвно распластанные под облачным небом. Говорили о разном, прежде всего, конечно же, перебирая общих знакомых (я успел шепнуть Марине, чтобы о моих экзотерических занятиях она помалкивала).
– Позвольте, откуда же вы, алхимик, знаете Веронику Евгеньевну?
– допытывался Юрка.
– Через Жуковкина, - врал я, стремясь поддержать конспирацию, - он был нашим с Мариной школьным товарищем, а Вероника Евгеньевна у них бывала.
– Вы знаете, что за Исаака Православного ее чуть не выгнали из университета?
– сказал Петя.
– Слышал по радио, - кивнул я.
– Удивительно, - сказала Марина.
– Я понимаю, когда преследуют за убеждения, но Исаак - типичный представитель чистого искусства. Почему не дать ему работать спокойно?
– А вот тут ты ошибаешься, - сказал Петя.
– Наш режим не терпит не только своих противников. но и любого инакомыслия. Он прекрасно понимает, что любое инакомыслие рано или поздно заставляет сомневаться во всей системе.
– Так церковь в средние века не терпела отклонений от канона, - поддержал его Юрка.
Наутро всю присмиревшую студенческую братию уже размещали на привокзальной площади в открытых грузовиках, куда для мягкости было брошено несколько охапок сена, а на бортах трафаретом выведено: "Осторожно, люди". До деревни, где размещался отряд, я добрался с изрядно побитой задницей: русские дороги известны, а опыта таких поездок у меня решительно не было. Петя, в силу своего телосложения, пострадал меньше, однако же когда он спрыгнул с грузовика и устремил взгляд на недостроенный коровник, уныло громоздившийся метрах в двухстах от школы, где нам предстояло скоротать сорок дней, я не без злорадства заметил у него в глазах некоторую тоску.
И действительно, через несколько дней в отряде уже образовалась своя иерархия, и если к слову "ударник", к чести студентов, они относились с известной иронией, то слово "сачок" было едва ли не самым страшным ругательством. Просвещенный мой товарищ оказался едва ли не на самой нижней ступени означенной иерархии. Уморительно было наблюдать, как
– Презабавное существо наш Алексей, - услыхал я однажды.
– Столько трухи в голове. Однако же кое-что понимает в экзотерике. И при этом посмотри, как он стремится в коллектив. Как нравится ему быть частью крепкого, здорового целого.
– Капле свойственно сливаться с другими каплями, - сказал Юрка, - Даже мы с тобой, выродки и индивидуалисты, держимся вместе и совращаем одного из малых сих.
– Ты Алексея имеешь в виду или Марину?
– Обоих, - сказал Юрка.
– Обоих этих простодушных созданий, одно из которых от души хвастается своими американскими брезентовыми штанами, а другое - томиком Таисии Светлой, украденным в университетской библиотеке. Впрочем, еще он хвастается переносным магнитофончиком, а это вещь действительно полезная.
– У Марины дома есть человеческий череп со спиленной крышкой, - сообщил Петя.
– Тоже предмет большой гордости. Она в него вставляет свечу, потом садится перед ним и начинает, по ее собственному выражению, медитировать о жизни и смерти.
Я в возмущении отошел от парочки тунеядцев, не подозревавших, что не одни они знают греческий. Спина моя ныла: в тот день меня определили в подносчики, в паре с Зеленовым, который все время норовил положить на носилки пять-шесть дополнительных кирпичей, выслуживаясь неизвестно перед кем. Джинсами, на которые ушло две месячных стипендии, я не так уж и хвастался, а Марина вовсе не была так глупа, как казалось этим высокомерным типам.
Во всяком случае, нам находилось о чем поговорить, и вечерами мы все чаще выходили с нею на невинные прогулки под бесчисленными, пропахшими свежим сеном звездами, то высмеивая жалких бывших коноводов нашего класса, то вполне серьезно рассуждая о природе искуства, о призвании и прочих возвышенных вещах, о которых так лестно беседовать в юности, особенно если рядом с тобою барышня, которая всего три года назад если и смотрела на тебя, то только с жалостью. Впрочем, экзотерики мы не касались: что было, то прошло, сказал я однажды Марине с преувеличенным пафосом, и перешел на рассказ о теориях Михаила Юрьевича.
Действительно, думал я, оглядываться на прошлое бессмысленно, и тут же вспоминал, что так называется один из лучших эллонов Исаака Православного. который, по сведениям, полученным от моих новых товарищей, уже несколько месяцев сидел на чемоданах, размышляя, не уехать ли по настоятельным рекомендациям тайной полиции в Североамериканские Соединенные Штаты. Я был за: патриотизм патриотизмом, но если страна занята таким серьезным и отчасти даже мрачноватым делом, как строительство нового мира, почему бы жрецам искусства двусмысленного и не очень-то нужного на данном историческом этапе не отсидеться в безопасности на Западе, а потом, Бог знает, по мере нарастания благополучия и терпимости на родине, вернуться домой. Так же думал и Зеленов, считавший, правду, высылку деятелей культуры (еще не вошедшую в моду в те годы) мерой скорее вынужденной, необходимой ради того, чтобы успокоить прогрессивную мировую общественность. "Платон тоже выгонял из своего идеального государства всех поэтов, - хохотнул в ответ на мои рассуждения Петя, - жаль только, что государство у него было препоганое, помойная яма, концлагерь, в сущности, а не государство. Впрочем, наше - немногим лучше.".