Портрет художника в юности
Шрифт:
"Меня и не надо понимать, - сказал отец, - вероятно, спиртное виновато. Или призрак Глеба, который никогда меня не покидает. Я так надеялся на мальчика."
"Экзотерика - не профессия, Боря, - сказала мама решительно.
– Мне странно что ты, в твоем возрасте, толкаешь мальчишку Бог знает к чему. "
"И я согласна, - подала голос Алена.
– Ты просто напился, папа, и вообще. Зачем ты портишь настроение Алексею?"
"Я и обидеться могу, - сказал я, отодвигая тарелку.
– В конце концов, был конкурс, почти семь человек на место. Другой отец гордился бы своим сыном, а ты... ты дразнишь меня какими-то химерами."
"Ладно, -сказал отец.
– Оставим этот разговор. Ты уже совсем забыл лиру?"
"Отчего же, - оскорбился я.
– Ты мог бы заметить, что я по крайней мере раз в неделю играю. "
"Сыграй".
Я нехотя достал из стенного шкафа в прихожей аккуратно сложенный хитон, надел сандалии, нахлобучил на голову идиотский пластиковый венок. Лира оказалась расстроенной - на самом деле я не играл уже больше месяца. И все-таки я решился - и отошел к окну, и закрыл глаза, как полагается исполнителю, и заиграл один из любимых моих эллонов дяди Глеба - по-русски,
"Вот и хорошо, - пробормотал отец, - чудесно. Может быть, я и в самом деле неправ. Второго Глеба из мальчишки не получится, так что - зачем переводить время."
Через две недели меня ждала совершенно другая жизнь - как было принято в Москве в те годы, всех успешно выдержавших экзамен определяли на общественно-полезные работы. Нас отправили на Новый Арбат, уже получивший название Калининского проспекта - а я-то рассчитывал все лето провести в лаборатории у Михаила Юрьевича, бескорыстно помогая ему проводить непредсказуемые и таинственные трансмутации. От этого месяца я запомнил... о Господи, что же запомнил я от этого месяца, одного из тех немногих, когда я был совершенно счастлив? Столько писали в газетах о Новом Арбате, магистрали будущего, части полумифического Новокировского проспекта. Помню восторженные статьи в "Вечерней Москве", сулившие грядущим жителям грядущей Москвы невероятные самодвижущиеся подогреваемые тротуары, несказанной красоты небоскребы и чуть ли не магазины, битком набитые разнообразным товаром. Могу сказать одно: поскрипывала кабинка наружного лифта, вознося новоиспеченных студентов на недостроенный двадцать третий этаж, замирая, переступал я сквозь узкую пропасть, отделявшую легкую смерть от трудной жизни, чтобы очнуться на невероятной высоте, где слишком мрачный для праздничного плаката прораб определял нас таскать шлакоблоки и кипы стекловаты, от которой потом безумно зудели пальцы и запястья. С двадцать третьего этажа, где сидели мы, храбрясь, на бетонном обрыве, открывался вид на всю Москву - уже тогда, впрочем, тронутую запустением и тленьем, которые я по-настоящему почувствовал лишь много лет спустя, переселившись в переулок, уголок которого тоже был виден с недостроенного небоскреба. Словно чувствуя свой скорый (по историческим, конечно масштабам, которые иной раз перекрывают и две, и три человеческие жизни) конец, тогдашний режим лихорадочно ломал, копал, состыковывал, словно дитя, щербатые панели и блоки, возводя несусветные сооружения, иностранцу казавшиеся построенными лет десять-пятнадцать назад. Мне, впрочем, казалось, что по-другому не бывает, что слабому человеку не под силу строить так, чтобы не было видно грубых швов между бетонными плитами, чтобы прораб с мрачноватыми рабочими, также, как и студенты, присев на бетонном обрыве, не осушал на троих, иногда на четверых, прозрачную бутылку сорокаградусного зелья, и чтобы желтоватые клочья стекловаты не разлетались на летнем жарком ветру, норовя забраться за ворот и под рукава моей клетчатой рубахи. В обеденный перерыв Володя Жуковкин, определенный в строительную бригаду после поступления на скульптурный факультет Института искусств, открывал свой шкафчик (их было много, шкафчиков, куда складывали мы свои цивильную одежду, облачаясь взамен в казенные комбинезоны - только клетчатая рубашка и оставалась на мне, бедолаге, чтобы помнил о своем вольном происхождении), доставал крутобедрую гитару, и все мы, созерцая огромную панораму города, распевали популярные тогда студенческие песни о счастье трудных дорог и вечерах у геологического костра. Редкие церкви, жестяные крыши шестиэтажных арбатских домов, переулки, переулки и переулки, куда так неостановимо тянуло меня с той высоты... А прораб, осушив бутылку, и вовсе не кинув ее с высоты на мостовую, как ожидал бы я от такого ухаря-молодца, но бережливо сложив в пахнущую химией клеенчатую сумку, уже покрикивал на студенческую братию, согнанную работать за символическую плату и как бы в благодарность за то, что государство освободило ее от армии, от профтехучилища, от Бог ведает чего - требуя, чтобы та прекратила веселиться и приступила, наконец, к праведным трудам.
Из своего жилья напротив желтой церквушки я нередко хаживал потом на Новый Арбат и задирал голову, и вспоминал, как мы с Жуковкиным таскали носилки с обломками шлакоблоков. Поначалу я не хотел надевать брезентовых рукавиц; помню презрительный взгляд прораба, которым смерил он мои саднящие ладони, стертые в кровь в первый же день работы. Их было непонятно много, этих несказанно уродливых обломков неправильной формы, тяжелых, как само вещество жизни, я быстро уставал, и пару раз, к большому негодованию Володи Жуковкина, даже выронил носилки - известно, в какое бешенство при этом приходит ваш партнер, когда руки получают полновесный удар. Нередко в обеденный перерыв я спускался с крыши на утлом лифте и бродил по Арбату, заходя то в книжные магазины, то в памятный магазин "Консервы" - там над прилавком высилась добрая дюжина опрокинутых конусов с фруктовыми соками, и мальчиком я не раз специально приходил туда на пир, сжимая в ладони потные десять, иногда двенадцать копеек, радуясь, если в одном из конусов желтел чуть горчащий сок персиковый с мякотью - ледяной и густой, и за гривенник полагался полный стакан. В те годы все это изобилие уже начало оскудевать, чтобы к началу восьмидесятых годов полностью исчезнуть. И все же в кафетерии углового гастронома розовели на бутербродах ломтики вареной колбасы, и семикопеечный кофе с молоком отдавал цикорием, однако восстанавливал мои порядком истощившиеся силы. (Когда я поселился напротив церкви, кафетерий еще существовал, но и очереди стали куда длиннее, и хлеб на бутербродах зачерствел за миновавшие годы, и чувство праздника пропало, сменившись обыкновенным утолением голода.)
"Шабаш", кричал бригадир, лавируя между штабелями кирпича, шлакоблоков и облицовочной плитки, "шабаш, студенты", и помятое лицо его озарялось подобием усмешки. Я переодевался, почесывая зудевшие запястья, мы выходили
"Лучше две недели на стройке, чем два года в армии," - весело сказал Коля. "Между прочим, Ваня тоже поступил. "
"В Международный?" бестактно спросил я.
"Что ты, аэд, - раздался вдруг из прихожей голос самого Безуглова, - кто ж меня возьмет в Международный с такой анкетой. Двенадцать полновесных лет получил мой папаша. Строгого, прошу заметить, режима."
Ваня вошел в комнату и поставил рядом с квадратной бутылкой свою, недорогого портвейна.
"И все друзья разбежались, как водится, и все вернейшие товарищи в парткомах институтов теперь и смотреть на меня не хотят, - он достал из кармана перочинный нож и одним движением сорвал с бутылки пластиковую пробку.
"Может быть, начнем с моей, Ваня?" - спросил Некрасов.
"Благодарю сердечно, - отвечал Безуглов, - попили импортного, потешились. Нам вашего не надо. Мы теперь казанские сироты, и сами пролагаем себе дорогу в жизни".
"И проложишь," - вдруг сказал я.
"Не сомневайся, Татаринов, - он налил нам всем по пол-стакана, и залпом, не чокаясь, выпил свою порцию.
– Вкусно. И главное, не ворованное."
"Это - тоже не ворованное", - Некрасов все-таки открыл свою бутылку.
Удивительно быстро захмелел Иван от первых же ста граммов, и пальцы его, только что сжимавшие гобеленовую обивку дивана, расслабились, и взгляд прекратил блуждать по комнате.
"Диалектика, как учил нас милейший Антон Петрович, - сказал он.
– Если учесть, что система устроена так, чтобы грабить народ во имя идиотской масонской идеи, то твой фирмовый напиток, несомненно, ворован, как и зарплата твоего папаши."
"Ты тоже приносил такие когда-то", - сказал Коля, несколько побледнев.
"А те были дважды ворованные - во-первых, как объяснялось выше, и во-вторых, согласно нашему советскому суду, который даже сам Борис Михайлович Лерман не сумел убедить в обратном," - он налил себе еще портвейна, и ожесточенное его оживление вдруг угасло. "Не будем об этом, друзья мои. Не все в мире сволочи, в Плехановский меня все-таки взяли. Через каких-то пять лет стану заштатным бухгалтером, и буду получать честные сто десять рублей зарплаты, а с премиальными и прогрессивкой, даст Бог - и все сто сорок. Будешь мне, Некрасов, письма из-за границы присылать?"
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Мой компьютер, мой обожаемый портативный "Макинтош", как и следовало ожидать, приказал долго жить - и где!
– в самом сердце Средней Азии, в предгорьях Памира, где волей отца народов был некогда воздвигнут прямоугольный город с невысокими, однако ладными оштукатуренными домами, поставлены памятники деятелям местной культуры и высажены дивные фиолетовые ирисы на обширных площадях. По ночам с угрюмых гор доносятся одиночные выстрелы, и у входа в гостиницу стоит тупорылый бронетранспортер; впрочем, солдаты местной армии внутри этой машины дружелюбны и, обнажая в усмешке кто золотые зубы, а кто и отсутствие зубов, жестами показывают, что не прочь бы сфотографироваться на память со своими "Калашниковыми" наперевес. Телефоны не работают, если не считать кратких истерических звонков, которые время от времени издает среди ночи мой аппарат. Подымая трубку, я обычно слышу краткие гудки на фоне помех, реже - мужской голос с сильным акцентом осведомляется, дозвонился ли он в районо, и я, вежливо указав ему на ошибку в наборе номера, вешаю трубку в недоумении и смутной тревоге - стоит ночь, поют хохлатые птицы среди каштанов парка имени Ленина, если в городе и есть районо, то оно давным-давно закрыто, и не созывает ли таинственный абонент бородатых инсургентов в нестираных чалмах, не кинутся ли они этой же ночью на нашу гостиницу, не сомнут ли хилый заслон российских миротворческих сил? Вот о чем надо бы писать, подсказывает мне Иблис, вот тебе предмет для интриги, которая заставит замордованного читателя забывая о превратностях перехода к рыночной экономике, лихорадочно перелистывать желтоватые страницы массового издания - но я не поддаюсь Иблису, и оставляю описание нынешних времен другим, более молодым и зубастым - сам я умею говорить только о том, что давно прошло или вот-вот пройдет, а за это, к сожалению, не полагается ни славы, ни денег.
Мой "Макинтош" умер. Когда я включаю его, трогательное изображение улыбающегося компьютера на его экране через две-три секунды сменяется мигающим вопросительным знаком. По дороге сюда, в другом среднеазиатском городе, где нет перестрелки, а горы на горизонте не черны, как здесь, но девственно белы, я отыскал открывшееся на днях представительство компании "Эппл", но немногословный техник, сам стесняясь своей неопытности, после получаса бестолковой возни с моим верным другом только развел руками. Обидно: я уже перевалил за середину своих воспоминаний, следовало бы продолжать с удвоенной скоростью, а я за последние годы решительно разучился держать в руках перо. Что ж, выхода нет - и если существует мир незримый, который на языке физики называется миром слабых взаимодействий, а в обиходе именуется потусторонним, то компьютер мой, возможно, почувствовал разлад моей души и отказался мне помогать, чтобы дать сердцу время успокоиться.