Портрет Лукреции
Шрифт:
И, словно прочитав ее мысли, словно его с Лукрецией до сих пор связывает то необыкновенное событие в коридоре delizia, Джакопо смотрит на нее.
В зале каждый рассуждает о своем, хотя и не вслух, ибо никто не посмеет высказать мнение, пока не вынесет вердикт герцог. Бастианино гадает, заплатят ли ему, закажут ли еще работу, сохранит ли он покровительство Альфонсо. Бальдассаре пытается понять, в каком Альфонсо сегодня настроении — в последнее время оно меняется непрестанно, — чего он ждет от своего consiglieri,
Лукреция и Джакопо смотрят друг на друга. Она переводит взгляд с подмастерья на портрет и обратно, и в ее глазах светится немой вопрос. И Джакопо отвечает ей взглядом, крепко держится за угол картины, словно никогда не отпустит.
— Что ж… — голос герцога прерывает напряженное молчание. — Это чудо.
Бастианино едва не лишается чувств от облегчения, отвешивает герцогу глубочайший поклон и заверяет, как он рад, что его высочеству понравилось, он счастлив безмерно, ее светлость великолепная натурщица, с ней была не работа, а сплошное удовольствие.
Герцог кивает: это лучшая картина художника, сходство изумительное, безупречная светотень, а на лице герцогини такая глубина, такая серьезность, совсем как в жизни. Вне всяческого сомнения, на Бастианино повлияли работы Микеланджело. Разумеется, это сравнение придет в голову каждому, кто увидит портрет.
Бастианино сияет, кланяется на каждую похвалу. Ему выпала честь, уверяет он герцога, возможно, величайшая в его жизни; он всегда глубоко благодарен его высочеству за покровительство, и если господин чего-нибудь пожелает — чего угодно! — пусть тотчас обращается к нему.
Мужчины поочередно покидают зал. Сначала Альфонсо — он еще рассуждает о Микеланджело и манере изображения; за ним — художник, он щелкает пальцами за спиной, чтобы подмастерья поставили картину на пол, напротив стены; потом Бальдассаре, за ним — слуги. Один за другим они выходят; Бастианино немного отстает и спрашивает у Бальдассаре, удобно ли его высочеству герцогу оплатить портрет, хотя бы частично, любой сумме он, Бастианино, будет рад и в будущем готов выполнить любое его поручение.
На Лукрецию вдруг накатывает волна слабости; пошатываясь, она садится в кресло, пока не подкосились ноги. Сжимает подлокотники, набитые пружинистыми опилками, и чувствует, как в крови бродит вчерашний яд, будто стая жадных волков. Длинные ряды кирпичей изгибаются арками над ее одинокой фигуркой. Впрочем, не совсем одинокой.
На другой стороне комнаты стоит, прислонившись к стене, другая Лукреция, ушедшая в прошлое. Когда настоящая Лукреция уже будет в могиле, ее нарисованная копия продолжит улыбаться со стены, зажав кисть в руке.
Она оглядывается, заслышав шаги.
— …наверное, оставили в зале, сейчас принесем, — говорит Маурицио, и в дверном проеме возникают подмастерья.
Маурицио спешит к портрету, поднимает льняную ткань с пола, встряхивает и аккуратно складывает. Лукреция наблюдает как завороженная, вцепившись в подлокотники. Она не сразу понимает, что перед ней Джакопо.
—
От звука родного диалекта Софии наворачиваются слезы. Лукреция удивленно оглядывает подмастерье: глаза цвета озерной воды, низкий лоб, потрепанные края куртки — но на сей раз это она не в силах заговорить.
— Я… — Нужные слова застревают в горле. Она с трудом приподнимает руку, пытается показать на дверь, за которой остался Альфонсо, однако тело сковывает оцепенение, и рука безвольно падает на колено. — Да, — выдавливает Лукреция, сумев правильно сложить губы. — Ничего не поделаешь.
Джакопо не требует разъяснений, как она и думала, но встревоженно оглядывает ее и зал.
— Времени мало, — шепчет он. — Они скоро вернутся. Слушай внимательно. В задней части кухни есть дверь для слуг. Мы с Маурицио заткнем замок тряпками.
— Что? — Она переходит на родной язык, растерявшись от собственной копии в роскошном платье, виднеющейся из-за плеча подмастерья, который пытается усмирить непокорную ткань; от чудовищной боли, что вцепилась в ее голову, словно ястребиные когти; от холодного ветра, что на вдохе покрывает легкие изморозью; от этих слов — таких грубых, прямолинейных.
— Чтобы ты смогла открыть, — объясняет Джакопо торопливо. — Я буду ждать тебя в деревьях до рассвета. Позже — слишком опасно.
— Будешь меня ждать? — повторяет Лукреция непослушным языком. — То есть?
Он смотрит на нее с искренней тревогой. А потом вдруг протягивает руку и касается обнаженной кожи у плеча. Лукреция вздрагивает от изумления. Часть ее хочет отчитать подмастерье за наглость: как он смеет ее трогать, людям его круга запрещено к ней приближаться, а что сделает муж, если увидит, как разозлится отец…
Но прикосновение его пальцев, сегодня запачканных неровными зелеными пятнами, будто открытый океан, усеянный архипелагом неизвестных островов, несет в себе неведомые доселе ощущения. Они совсем не похожи на судороги прошлой ночи: по руке и шее расходится кругами приятное тепло, ее охватывает легкая дрожь, словно бабочки трепещут крыльями. Вот что такое нежность, забота. Ничего общего с тем, что она испытывала в постели в delizia, castello или здесь, в fortezza. Прикосновение Джакопо разрушает сокрытую в ней стену, продирается сквозь густые колючие заросли, обвившие ее сердце за годы одиночества и пренебрежения, ибо иного выхода у Лукреции не было. Его прикосновение уничтожает все препятствия, сметает их на своем пути.
Лукреция открывает рот: она не понимает, о чем он, это безумие. И в то же время ей хочется сказать: о, если бы я могла, будь на свете хоть малейшая возможность!..
Маурицио ворчит из другого конца комнаты:
— Джакопо, хватит, довольно! Кто-то идет, скорее!
Джакопо отнимает руку, отходит от Лукреции. Остановить бы его, схватить за руку!.. Кожа в полукруге выреза горит, опаленная прикосновением.
— Тебе нельзя здесь оставаться, — шепчет он на языке далекого юга. — Ты и сама понимаешь. Беги, не теряй времени. Я буду ждать.