Портрет Лукреции
Шрифт:
— Это ведь ты ему рассказала, да? — шепчет она, впиваясь в Лукрецию взглядом. — Зачем? Я думала, мы подруги.
— Мы… мы и есть подруги! — запинается Лукреция в ужасе. — Я ему не рассказывала! Честно!
— В самом деле? Кто-то же ему рассказал. Думаю, ты.
— Не я! Я бы никогда так не поступила. Никогда.
— Клянешься?
— Клянусь, Элизабетта! Он… — Лукреция думает, как правильнее выразить свою мысль: — Он умеет выяснить правду, проникнуть в самую суть. Не знаю, как у него получается, но стоит ему взглянуть на человека, и он узнает самые сокровенные тайны. Он снимает все покровы, за которыми люди прячут…
Вздрогнув, Элизабетта невольно отшатывается от Лукреции.
—
Лукреция так и стоит на коленях, сжимая руку золовки.
— Бедняжка Лукреция, — вдруг произносит Элизабетта и отворачивается.
— Я? Ведь это ты…
— Нет-нет. — Элизабетта поправляет складку на платье. — Я уезжаю на рассвете. В Рим, к Луиджи, другому моему брату. Вряд ли я когда-нибудь вернусь. Мне Альфонсо не муж. Я могу уехать. А ты — нет.
И снова Лукрецию обдают порывы переменчивого, бурного ветра.
— Я вполне довольна…
— Послушай меня, маленькая Лукре, — нараспев тянет Элизабетта, маня ее пальцем, прижимаясь к ней лбом. — Ты понятия не имеешь, на что он способен, — выдыхает она, до боли сдавив лоб Лукреции своим. — Чтобы править так хорошо, так решительно, нужно совсем не иметь сердца. Он сразу подчинил себе феррарский двор, но какой ценой? Какие ужасы он творил! — Она сжимает руку в кулак и бьет себя в грудь. Лукреция вздрагивает. — Вот здесь у него ничего нет. Пустота. И знаешь, что еще?
— Что?
Лицо Элизабетты искажается страдальческой улыбкой.
— Он ни разу, — шипит она, — не сделал женщине ребенка. Ни единого, даже…
— Может, ты просто не…
— …ни одной женщине, ни здесь, ни где-нибудь еще! Никогда! Понимаешь? Ходят слухи, что он не способен произвести наследника, что герцогский род прервется, и, конечно, он выходит из себя: он всегда знает, как о нем сплетничают, уж не представляю, откуда. Учти: во всем обвинят одного человека. Догадываешься, кого?
Давящий лоб Элизабетты и несвежий запах ее тела одолевают Лукрецию, она совсем выбилась из сил.
— Тебя! — выдыхает Элизабетта ядовито, почти злорадно. — Во всем обвинят тебя. Так что берегись. Будь очень, очень осторожна.
Она отталкивает Лукрецию и говорит даме в углу:
— Я устала. Уведите ее.
Лукреция возвращается к себе, запирает дверь, зажигает свечу и ставит у постели, задергивает полог, не открывает ни Клелии, ни Эмилии. Не подходит к двери, когда они приносят завтрак, когда слышит стук колес — похоже, Элизабетта уезжает, — когда служанки увещевают ее через замочную скважину, и даже когда Нунциата собственной персоной стучит и требует их впустить.
Только когда Эмилия шепчет в замочную скважину, что его высочество герцог с consigliere Бальдассаре на несколько недель уехал в Модену, Лукреция отодвигает засов.
Она просит Эмилию принести ей меховую накидку, ей хочется побыть на воздухе. Невыносимо сидеть в четырех стенах, а мужа все равно нет, и некому приказать ей сидеть в покоях. Ей нужно небо над головой, ей нужен ветер в волосах. Конечно, из castello выйти нельзя, стражники не выпустят ее без разрешения Альфонсо, поэтому она согласна на любое открытое пространство. Лукреция идет в оранжерею, бродит от стены к стене, блуждает среди
Как из ниоткуда накатывает внезапная тоска по дому. Захлестывает грусть, погребает под своей толщей, как тяжелая волна. Больше всего на свете Лукреция мечтает вернуться в коридоры палаццо, гулять по комнатам и террасам. С острой болью, похожей на зубную, она вспоминает вид на пьяццу из крытого перехода, верхушки статуй, привычный запах Арно. Как может зима во Флоренции начинаться без нее? Неужели деревья сбрасывают листву? Горожане достают из шкафов шерстяные шапки? Солдаты из Швейцарии надевают теплые плащи?.. Она рассеянно бродит по террасам, а сама перебирает в памяти ежедневные заботы домашних. Вот сейчас готовят стол в детской к полднику. Вот сейчас папа упражняется. Вот сейчас мама гуляет с придворными дамами. Вот сейчас зовет Изабеллу посидеть с ней в салоне. Вот сейчас София сбрасывает туфли и кладет ноги на табуретку у огня.
И все это — без нее. Как такое может быть? Лукреция ходит и ходит вокруг апельсиновых деревьев, гадает: «Почему они все там, а я — здесь?» Она ведь одна из них: форма глаз у нее, как у отца и братьев, а лоб и нос — как у мамы и сестры, они все выросли за одним столом, ее портрет висит среди их портретов. Она — одна из них. Ей не место среди тех, кто калечит людей, изгоняет родственников и сажает в тюрьму, убивает и строит козни, покидает дом и замышляет недоброе.
К концу первого дня без Альфонсо свита Лукреции устает от ее неуемности. Клелия не выносит высоты и потому не поднимается на зубчатую стену, только хныкает и жалуется из окна башни, упрашивает госпожу вернуться в комнату, поесть и наконец отдохнуть. Его высочеству, дескать, не понравятся ее прогулки на холоде, он рассердится, когда узнает. Эмилия тоже не любительница узких зубчатых стен, однако же не отходит от Лукреции. Служанка дрожит в тонкой шали, но наотрез отказывается взять накидку хозяйки: негоже это. Цепляясь за стену и отводя глаза от пропасти под ногами, она всюду следует за Лукрецией, растирает ее сжатые кулаки, убирает волосы с глаз, упрашивает пойти в покои, немного поесть, выпить вина.
Лукреции так страстно хочется сбежать отсюда, вернуться домой, что она заболевает. От одной мысли о еде ей становится дурно; она не может усидеть на месте. Стоит только сесть за стол или лечь, как перед глазами возникает красивое лицо Контрари, искаженное смертной мукой, кровоподтеки на его шее, или руки Бальдассаре с широкими костяшками и короткими пальцами, или прелестная Элизабетта, измученная горем. Как бы ни упрашивали служанки, Лукреция не останется в комнате. Тоска хочет повесить ей на руки и ноги свои кандалы, а потому останавливаться нельзя, иначе спастись не получится.
И вот она переходит с одной террасы на другую, с одной зубчатой стены на следующую, и непрестанно воссоздает в памяти палаццо. Неровные доски в детской, скрипящие в сырую погоду; бахрому скатерти, гладкие деревянные стулья, шаги братьев, расписной потолок салона, каждое лицо, каждый кусочек ткани, каждое облачко на небе.
Она просит Клелию вынести на лоджию сундучок и маленький стол. Получив нужное, останавливается ненадолго, берет лист бумаги и пишет родителям.
«Пожалуйста, — выводит она густыми чернилами, а ветерок колышет ее перо, будто хочет вырвать из рук. — Позвольте мне вернуться домой».