Портрет Невидимого
Шрифт:
Словно собака, которая приносит свою добычу хозяину, приставал я к Фолькеру, настаивая, чтобы он наконец лично познакомился с «дружественным Максимилианом». Встреча получилась ужасной. Фолькер увидел этого Адониса, сразу все понял… и окаменел. Макс попросил позволения пришить Фолькеру отсутствующую на рукаве пуговицу.
— Скажи ему, что такие мещанские вопросы меня в данный момент не интересуют.
Я не решился перевести это на менее оскорбительный язык губных движений.
Так все и продолжалось. Фолькер ненавидел Макса. И Макс тоже начал ненавидеть Фолькера.
Года через два после нашей первой встречи я стал бояться, что из-за Макса разучусь пользоваться языком.
Еще задолго до того, как начались эти перекосы, в 1979-м году, Фолькер написал один текст, который попал мне в руки только сейчас. Образ Роберты Джефферсон — андрогинного существа — всплывал в его сочинениях и позже:
Однажды в совершенно испорченный, бестолковый, дождливый воскресный день Роберта Джефферсон направилась к реке. Ей было нехорошо. В душе шевелилось неведомое. Она не знала, как с этим быть, и все время боролась с подступающей дурнотой. «Религии сыграли с нами злую шутку», — удрученно подумала она и надвинула капюшон ниже; она стыдилась, что ее могут увидеть, пусть даже видящей будет она сама, и потому направила взгляд на булыжную мостовую набережной. Позади осталось напряженное утро, которое принесло ей радость; теперь она уже не помнила, какую, но знала: кое-что интересное случилось. «Каждый год, — сказала она себе, человек сталкивается с чем-то из ряда вон выходящим, а потом даже не может точно описать это в книге. Вчера я слишком долго общалась с людьми. Сегодня утром мне было трудно встать, я не притронулась к завтраку. Весь день чувствую себя неважно». Но она лгала: она в решающие моменты просто отрекалась от всего из-за физической усталости; собственный интеллектуализм представлялся ей злодеем, лишившим ее невинности. На самом же деле ее авторитет упрочился, другим она казалась человеком без серьезных проблем, не нуждающимся в помощи, ее оценивали как сильную личность. «Как глупо, — сказала она, — мне больше не доставляет удовольствия смотреть на себя в зеркало: там чье-то чужое лицо подстрекает меня к достижениям, которые, в сущности, мне совсем ни к чему. Мое лицо с некоторых пор — уже не мое лицо, в нем угнездилось нечто, что смахивает на алиби. Ночами я хожу вдоль реки, ничего вокруг не замечая, я должна преодолеть трудности, которые отчетливо представляю себе только изредка, но тогда как же мне с ними бороться?» …Судебный процесс, грозящий ей смертью, длился уже двадцать лет, за это время она стала нищей и ничего больше не понимала.
Изголодавшиеся по солнцу люди на скамейках в Изарауэне [166] закатали штанины и рукава. Они впитывают тепло. Зрачки за зиму сузились. Младенцы в колясках впервые видят тени велосипедистов и скейтбордистов, проносящиеся мимо них. Гуляющие останавливаются, чтобы полюбоваться на крокусы. Близится конец единовластию ворон и воронов на голых ветвях. В Ботаническом саду со статуй снимают футляры. Каждый, у кого умер близкий человек, испытывает тягостное чувство, когда заявляет о себе новая жизнь.
166
Изарауэн —
На берегу реки загорают студенты, подложив под голову так и не раскрытые книжки. Далматинцы лаем загоняют уток в воду. Лебеди отгоняют собак от берега. Стрелки часов на башне Немецкого музея [167] отмеряют такие отрезки времени, в которых современному человеку не разобраться. Крылья реконструированной голландской мельницы неподвижно застыли в весеннем воздухе. Трамвай пересекает мост Райхенбаха.
— Хочешь от меня освободиться?
— Нет. А ты, Фолькер, не покинешь меня?
167
Немецкий музей истории техники.
— Хуже всего этот звук, этот жуткий звук, никогда его не забуду.
— Звук?
— Я нашел тебя, и меня заподозрили в том, что я тебя убил.
— Ты? Меня?
— Да. Меня вызывали в комиссию по расследованию дел об убийстве. Допрашивали. Только я имел ключ от твоей квартиры. Они забрали его — после того, как я двадцать три года им владел. Квартиру опечатали. Мне было так больно, что я едва стоял на ногах; и я был подозреваемым. Это самое худшее, что случилось со мной в жизни.
— Понимаю.
— Так ты не ускользнешь от меня?
— Может, ты сам этого захочешь.
— Нет.
— Как знать — ради душевного спокойствия здесь на земле, ради твоей свободы.
— Нет.
— Не спеши отвечать, Ханс. Все подвержено превращениям.
— Что теперь? Как дальше? Я уже рассказал о Максимилиане, рассказал, что меня пугали твои мрачные сценарии…
— Ты-то всегда стремился к светлой жизни, изо всех сил.
— Это мое право, Фолькер. А что теперь?
— Дальше!
— Дальше… Ты отдаляешься от меня?
— Диалоги… Нужно друг с другом разговаривать… Вопреки всем козням… что бы ни происходило… Внимание — это молитва души…
— Эту фразу я уже цитировал… Они думали, что я тебя убил.
— Вперед… Жизнь дается не только для того, чтоб бездельничать.
— Я бездельничаю мало… Я развалина.
— Твои жалобы, Ханс, я знаю наизусть.
— Но ведь так оно и есть.
— Тогда, хоть ты и развалина, поставь паруса.
— Такие слова могли бы исходить от меня… О чем я должен рассказывать? Ты, Фолькер, не знаменитость.
— Тогда подумай. Может, не стоит рассказывать обо мне… Книга о смерти должна быть книгой о жизни!
— Она такая и есть, мой дорогой усопший!
— Я вовсе не прожил свою жизнь как трагический герой!
— Я знаю, ты жил то так, то сяк. С одной тенденцией. …
— Надеюсь, не с одной-единственной!
— Как удивительно, что иногда мы снова говорим.
— Будь осторожнее…
— Но почему?
Фолькер вносил корректуры в мой роман, где Максимилиан представал в средневековых одеждах:
— Раз уж ты подсунул ему столь значимую роль, ты должен описать его подробнее, с большей любовью. Позволь ему появиться на сцене еще раз.
Такое внимание Фолькера к моему труду казалось мне изощренным способом превратить своего соперника из живого человека в литературного персонажа и тем самым — peu-а-peu [168] — его нейтрализовать:
168
Мало-помалу (франц.).