Портрет
Шрифт:
– Поздравляю! – донеслось из дверного проема, куда скрылась удалявшаяся фигурка экскурсовода.
Матвей решил еще минутку побыть наедине с картиной, а потом уже догонять ребят, но всему помешал возникший будто из воздуха и размахивающий своими длинными руками во все стороны Женька Кудрявцев:
– Зарубин! Совесть у тебя имеется? Его тридцать человек ждут, а он тут фигли-мигли разводит!
– Какие фигли-мигли? – не понял Матвей и туповато уставился в лицо Кудрявцеву.
– А вот такие! – выпалил Женька. – Давай бегом на улицу! Промедлишь – будем ставить вопрос о тебе на собрании! У нас
Кудрявцев повернулся и зашагал к выходу. Матвей пошел за ним следом. Уже оказавшись на крыльце музея, он сообразил, что забыл попрощаться с девушкой на портрете. Хотя как с ней вообще можно прощаться? Девушка ведь неживая. Ну уж нет, живая, очень даже живая и вообще живее всех живых! Это, правда, о вождях говорится, но сейчас идеологические моменты временно покинули голову Матвея.
«Зачем я экскурсоводу о дне рождения сказал? – Зарубин удивился этой, не относящейся к основному, мысли. – К тому же он придуманный. А девушка на картине разве настоящая? Она тоже придуманная этим, как его… Становым Василием. А если не придуманная? Вдруг это жена Станового?»
– Мотька! – налетел на Зарубина, ошарашенного возможностью существования у художника жены, Лешка Хотиненко. – Ты чего сегодня как пыльным мешком ударенный? Заболел никак?
– Здоровый я, – Матвей снял со своего плеча руку Хотиненко и молча двинулся в направлении показавшегося в облаке пыли новенького, из первой партии, ярославского грузовика, в кузове которого предстояло преодолеть состоящий из сплошных ухабов обратный путь в Соцгород, а точнее, в палаточный лагерь на месте будущего Соцгорода.
Шедший за спиной Алексей вдруг громко свистнул и задорно, ни дать ни взять пацан, рванул навстречу уже притормозившему грузовику. Это было настолько заразительно, что вслед за Хотиненко устремились не меньше полутора десятков ребят и даже девчата, а уж не засвистел только ленивый. Да еще Матвей, не обращавший никакого внимания на окружающий мир, но при этом бредущий в нужном направлении, будто в него компас кто-то вмонтировал.
Я-5 остановился напротив покосившейся церкви. Собственно, крен дала не сама церковь, а лишенный креста шпиль колокольни, надломившийся у основания и теперь будто клевавший носом. Сам храм стоял с заколоченными окнами, а на дверь для верности был водружен еще и гигантский заржавелый замок. Во дворе у входа стояли десятка с два женщин преклонного возраста, бедно, но нарядно одетых. Головы у всех были покрыты праздничными белыми платочками, и за росшим вдоль полуразрушенной ограды прошлогодним репейником бабушки казались ландышами, только очень большими. Матвей вспомнил, как каждой весной убегал в подступавший прямо к забору трудколонии лес и находил там ландышевые островки.
Старушки зашикали на подбегавшую к грузовику свистящую толпу и принялись истово креститься.
– Чего они тут делают? – недоумевал Лешка Хотиненко, залезая в кузов.
– Пасха вчера была, – ответил Кудрявцев.
Матвей краешком сознания удивился осведомленности комсомольского секретаря в религиозных вопросах, но тут же вновь вернулся к своим мыслям – девушка с картины не уходила из памяти и из души.
Свист затих сам собой, и ребята начали размещаться в кузове.
– Девчата, в кабину лезьте! –
Девчонок в их объединенной бригаде было всего две: Павлина Овечкина, которая предпочитала, чтобы ее величали Полей, и обрусевшая армянка Лусине Товмасян. Ее все звали просто Люсей. Поля Овечкина была из местных, ее родное село затерялось среди плавно переходивших в степь перелесков в сотне с небольшим километров от строительства. Она неплохо готовила, умудряясь из каждодневного пшена каждый раз соорудить что-то немножко новое. Не удивительно, что она стала кашеварить на две бригады, вскоре объединенные в одну. Ну а Люсе был прямой путь в помощницы к Поле, не бегать же девчонке весь день с тачкой, нагруженной доверху землей.
Грузовик покатил в Соцгород, немилосердно подскакивая на остатках булыжной мостовой центральной улицы Потехино, когда-то Вознесенской, а ныне имени III Интернационала. Слева и справа развевались красные флаги, а на центральной площади Ленина ветер надувал будто паруса растянутые на здании райкома транспарант «Да здравствует Первомай!» и большой красивый портрет Сталина. Матвею вспомнилась занавеска на окне девушки, и он опять погрузился в обволакивающие теплотой грезы:
«Как же ее зовут? У нее должно быть необыкновенное имя. Наше, революционное! А вдруг она из буржуев? Нет, нет! Такого быть не может. А эти желтые розы – они для маскировки. Она наверняка выполняла задание в тылу у белых!»
Матвей даже не сообразил, что в таком случае девушка с картины была старше его лет на десять. Ему ведь только вчера исполнилось восемнадцать. Да и то условно – дня своего рождения Зарубин не знал. В распределителе для беспризорных решили записать в документах 1 мая – пусть у мальчонки всю жизнь будет двойной праздник.
– Ревмира! – неожиданно для самого себя, а уж для ребят в кузове и подавно, вскрикнул Матвей.
– Что с тобой, Зарубин? – покрутил у виска Женька Кудрявцев. – Ты вообще сегодня странный, никогда таким не видел. То в музее стоишь как вкопанный, то сейчас орешь невесть что. Что еще за Ревмира?
– Революция мировая! – торжественно провозгласил Матвей.
– Ты нас за дураков не держи! – отрезал Кудрявцев. – Не лыком шиты, кое-чего понимаем. Что за Ревмира? Я на нашем строительстве не знаю ни одной.
Матвей покраснел и покрепче ухватился рукой за борт. Он принялся всматриваться в степную даль с лесными островками, сбегавшимися ближе к горизонту в целый архипелаг.
– Мотька! – хлопнул приятеля по плечу Лешка. – Ты чего: вчера совершеннолетним стал и сегодня с катушек от этого поехал? Кончай хреновину нести! Футбол сейчас будет. Иль забыл? У шестой бригады кровь из носу надо выиграть! Играть-то будешь?
– Буду, – выдавил из себя Зарубин и снова отвернулся к степи и лесным островам, на фоне которых ему чудился растворившийся в воздухе образ Ревмиры.
Я-5 лихо притормозил на повороте, откуда до видневшихся на горизонте темно-зеленых брезентовых палаток было с добрый километр, и остановился как вкопанный. Матвей еле сумел увернуться от «поцелуя» с бортом. Другим повезло меньше. Повсюду неслись чертыханья и не только – более крепким словцам тоже хватало места. Кто сидел возле кабины, начал интенсивно молотить по ней кулаками: