Портрет

Сидоров Юрий Викторович

Матвей вдруг понял, что все эти производственные вопросы, сами по себе достаточно важные, он прокручивает в голове с одной-единственной целью: не думать об откладывающемся на мучительно долгие недели свидании с Ревмирой. Это из Соцгорода, даже если попутки не будет, за выходной можно управиться туда-назад. Подумаешь, с десяток километров в одну сторону! Что это для молодого, полного сил, несмотря на пшенную «диету», организма? А вот с будущей трассы так просто не находишься. Во-первых, Холминск по другую сторону от Соцгорода. А во-вторых, и выходных теперь не будет, пока электричество на строительство не подадим.

До

сознания Матвея начали долетать внешние звуки. Ребята вокруг формулировали вопросы, а Кудрявцев, усиленно слюнявя языком карандаш, записывал в своем замусоленном блокнотике. Все эти столбы, дорога, изоляторы, глубина закапывания слились в единый ручеек слов, который журчал и уносил с собой Ревмиру. Перед глазами Матвея закружились желтые розы, неистово заколыхалась легкая занавеска, готовая обхватить фигурку Ревмиры, запеленать поверх сказочно красивого розового платья. Моте даже показалось, что девушка отвернулась от окна и посмотрела на него, посмотрела обоими глазами. Василий Становой изобразил девушку в профиль, и Матвею, когда он, завороженный, стоял в музее, мучительно хотелось увидеть скрытый художником правый глаз и убедиться, что он не менее прекрасен, чем левый. И вот сейчас он, Мотька, видит полностью обращенное к нему лицо Ревмиры и убеждается, что она еще обворожительней, еще восхитительней, чем тогда, во время первого и пока единственного свидания в музее.

– Чему улыбаешься? – Зарубин не сразу сообразил, что голос Кудрявцева обращен именно к нему. – Тебе все понятно? Вопросов не имеешь?

Мотька замотал головой. Все его вопросы растаяли, как только в глазах возникла Ревмира, манящая и таинственная.

– Тогда у меня к тебе вопрос имеется, – не унимался Кудрявцев. – Чего в комсомол заявление не подаешь? Сам ведь слышал, что товарищ Осипов сказал.

– Так он… это… – замялся Матвей, – только сейчас сказал.

– Не важно! – рубанул рукой Женька. – Сказал и точка! И вообще, Зарубин, ты после дня рождения сам не свой ходишь.

– Это его не день рождения, а картина музейная доконала, – язвительно растянул рот в улыбке Хотиненко.

– Да пошел ты! – взбрыкнул Мотя и добавил, куда именно, в более крепких выражениях.

– Леха, а ты чего сам? – переключил на Хотиненко свое внимание Кудрявцев.

– Чего сам? – не понял Лешка. – Я в музее со всеми побывал. Так сказать, культурный уровень повысил, и все, баста, пора на работу.

– Не про то спрашиваю, – Женька махнул рукой в сторону. – Когда заявление в комсомол напишешь?

– И напишу! – неожиданно громко заявил Хотиненко. – Вот хоть завтра напишу, чтобы меня прямо на трассе приняли!

– Ладно, ребята, пошли ужинать. Вы там оставьте мне порцию, я пока Осипова разыщу. Надо же разобраться, кто нами руководить на прокладке линии будет, – подытожил Кузнецов и обвел бригаду взглядом. – А кто-нить вообще знает, как линию электропередач строить? Есть хоть один электрик?

Ответом было молчаливое сопение поднимающихся на ноги и отряхивающих штаны от глинистой земли ребят.

Матвей в общей толпе пошел в лагерь. Ребята уже свыклись с новостью о работе на трассе и без выходных, пришли в себя, и со всех сторон зазвучали обычные для возвращения домой шутки. Зарубин поймал себя на мысли, что назвал домом лагерь, брезентовую палатку… Дом – какое же это емкое

слово. Матвей вздохнул и посмотрел на разгоряченные от смеха и улыбок лица ребят. Ведь у каждого из них, Лешка не в счет, был, да и есть, настоящий дом: родители, ну или хотя бы мать, братья, сестры… А у него, Мотьки, ничего такого никогда в жизни не было, сколько он себя помнит. Даже маму свою представить не может, только видит расползающееся от слез в глазах цветное пятно оседающего вниз окровавленного тела. Да еще стоящую рядом фигуру страшного человека в шинели с красной от крови шашкой в руке. От него исходит нестерпимый ужас и догоняет, окутывает со всех сторон…

– Матюха, ты чего опять? Прямо сам не свой после музея! Чего стонешь? – Хотиненко дотронулся до руки Матвея. – Брось! Нашел по ком сохнуть, по картинке на стене.

– Я… маму вспомнил… – тихо произнес Матвей.

Хотиненко хорошо знал историю друга, ведь столько лет вместе, начиная еще с той дико орущей ватаги маленьких сорванцов, которых хромой Прохор учил воровать продукты на вокзале.

– Не надо, Матюха, – Лешка крепкой ладонью сжал Мотины пальцы, – не распаляй себя. Вот завод построим, и все у нас будет пучок!

– Может, когда закончим, то на другую стройку увинтим?

– Не знаю, Матюха. Неохота всю жизнь перекати-поле быть, где-то и осесть надо. Помнишь, как в трудколе вечерами о своем доме мечтали? Хотя, пока молодые, можно еще на одну стройку. А потом, не забывай, скоро в армию идти. А там твоей Ревмиры под бочком не будет! – Лешка попробовал закончить шуткой.

Матвей едва заметно улыбнулся. Хорошо, когда рядом такой человек, как Лешка. Он, конечно, и насмешливый, и ершистый, но свой, родной. Вот назвал трудколонию привычно трудколом, и в душе теплый огонек зажегся. «А вдруг завтра не сразу на трассу отправимся? Тогда попробую в Потехино успеть», – размечтался Мотька.

Планам отправиться с утра в музей не суждено было сбыться. Явившийся под конец ужина голодный и злой Кудрявцев описал диспозицию предстоящего дня:

– В общем, подъем в семь часов. Машина сделает два рейса, если надо, то и три, но лучше два – она на строительстве позарез нужна. Палатку берем с собой новую, нашу оставляем, личные вещи и койки грузим. Там рядом деревня будет, Липовка, так что вода из колодца, дрова… Теперь главное. Из Холминска пришлют мастера, главным у нас будет. Он на действующей магистральной ЛЭП работает. Непонятно пока насчет столбов. Какое-то количество готовых у них есть в Холминске, но мало. Должны подвезти бревна, будем их в столбы превращать. Вот такая ситуация. Да, еще, ребята, надо нам наконец бригадира выбрать. Не могу я одновременно и комсомолом заниматься, и бригадирствовать, тем более что меня никто не назначал и не избирал. Какие будут предложения?

Кто-то назвал Колю Егорова, и все без разговоров за него проголосовали. Николай был постарше других, на строительство шинного попал из РККА по спецнабору. Вечерами при свете керосинки писал долгие письма своей девушке, которая должна была вскоре приехать на строительство. За все дела Егоров брался основательно, передавая окружающим спокойствие и уверенность. Словом, как посчитал Матвей, за правильного человека проголосовали.

Глава 4. Ливень приходит на помощь