Поселок на трассе
Шрифт:
Симочка спешила на отходивший автобус, когда Алька Пустовойт остановил ее:
— Жалко на тебя смотреть, Симуха! Твой хозяин покатил на легковушке собственноличной, а ты следком на «трясучке»!
Симка промолчала.
— Опасаешься появляться с Полохом на людях? По хаткам ховаетесь, любовь называется!
Алик предложил сигарету, Симка отказалась.
— Куда нацелилась? Побыть со мной опасаешься?
— Оставь мою жизнь, Алька.
— Противно на тебя смотреть, Чередуха, закрутилась.
— На меня смотришь, а себя
— Успеется. С Эльзой говорила?
— Говорила.
— Ну и дура, что говорила.
— Ты же требовал… С ножом к горлу…
— Ну, и дурак, что требовал. Дураком был. Теперь нам надо про свое, для ради себя беспокоиться.
— Да ты понимаешь, как выставились?
— Понимаю, очень даже понимаю, Симочка.
— Прямо говори, какой разговор был с Полохом?
— Ты ж спешила.
— Обойдется. Дай сигарету… — Симочка вертела сигарету, заученное движение, служившее ей не раз, когда принимала картинные позы, отставя руку, согнутую в локте красиво и вызывающе; но теперь рука ее дрожала, пальцы судорожно вздрагивали. — Что у тебя с Эдиком, Алька? Поцапались?
— А ты что, испугалась за него?
— Не за него боюсь, его боюсь.
— Ну, ты! Чего задергалась, дурочка… Боялись уже, перебоялись, нехай он теперь побоится минуточку.
— Ты что задумал, Алька? Ты что-то задумал… А я не хочу, оставьте меня, оставьте, слышишь! — Она рванулась к попутной машине, как бывало девчонкой, когда убегала прятаться во двор, домой, к маме.
Кузен крикнул вдогонку:
— Я заскочу к тебе завтра, не отрывайся от меня, Симочка!
Серафима примостилась рядом с водителем, человеком в меру, чисто по-шоферски разговорчивым — пару слов на километр.
— Вы что, передачу везете? Или с похорон?
— Почему с похорон?
— Выражение лица подходящее. Ошибаюсь? Тогда только одним можно пояснить печальное ваше выражение — возвращаетесь к законному супругу.
— Угадали.
Оставшиеся километры проехали молча. Симочка притихла, тревога, всегдашняя бабья тревога; пролетели юные лета, подоспело время семейного гнезда, а с Полохом гнезда не совьешь, пугает ее Эдуард Гаврилович — не то дурное, что говорится о нем промеж людей, — о ком чего не говорят, — пугает жестокость, неверность, неласковая любовь. Виделся ей другой человек, удобный, надежный, семейственный. Ничего не определив, спорила с кем-то мысленно. Доказывала, защищалась: «А ты ж добивалась своего? Добилась! Чужое разломала, свое слепила. Так что ж меня судите, осуждаете?»
Самой себе не призналась, что спорила с Эльзой Захаровной.
Эдуард Гаврилович Полох ждал Симочку на своей загородной квартире.
Серафима Чередуха, Симочка, к этому времени была совсем в другом конце города. Пахом Пахомыч Таран-кин встретил ее у входа в театр.
— Взял билеты на эстраду.
— А домой как же?
— Машина по соседству, у дружка.
Алька сидел на скамейке, ожидал автобус; придется возвращаться в город ни с чем. Привезет Авдотье Даниловне
…Он вдруг вскочил:
— Здравствуйте, Вера Павловна!
— Алик?
— Он самый, Вера Павловна.
Здравствуй, давно тебя не видела.
— Давно, давно, Вера Павловна, с шестого класса. Прошлый год залетал на минуточку.
— Все летаешь, Алик?
— Да, завертелся… — Ему хотелось сказать о себе что-нибудь хорошее, устроился, мол, не хуже других, но ничего не мог сказать.
— Надолго к нам?
— Да нет, так, оглядеться. Мои ж прошлый год съехали на Дальний Восток по договору.
— Слыхала. — Вера Павловна внимательно, учительским взглядом окинула Пустовойта: вырос, возмужал — не возмужал, а задубел. Бровки выщипаны, лицо помятое, припухшее, не то в огне горел, не то на солнце пекся, нехорошее лицо, только глаза по-человечески встревожены.
— Загляни в школу, Алик, по старой памяти, поговорим, побеседуем.
— Нет, Вера Павловна, в школу мне дорога не лежит… — Алька уже не рад был, что остановил учительницу, напросился сдуру на нравоучения. — Никого прежних не осталось, только понапрасну Евгения Евгеньевича тревожить.
— Ну, уж, — тревожить… Он у нас к нежностям не приученный. К нам многие прежние, как ты говоришь, приходят. И не всегда с праздничным поздравлением.
— Нет, Вера Павловна, повидал вас, спасибо, что признали… Алик оглянулся. — Извините, автобус на подходе…
— Постой, послушай, должна сказать тебе…
Алька нехотя задержался.
— Должна сказать… С Женькой Пустовойтом у нас беда. Большая беда, мальчишка совсем отбился.
Алик слушал, пряча глаза, — знает она о его, Алькиных, блатных залетах или не знает? Говорит так, будто ничего не знает или не хочет знать, как в школе с мальчишкой говорила, так и теперь: Алик, Алик… Какой он ей теперь Алик?
— Совсем отбился Женька, из комнаты милиции не выходит. — Вера Павловна сгустила на всякий случай краски.
— С милиции не выходит! — уперся в землю Кузен. — Так пускай милиция за него и ответ держит.
— Да как же, Алик, вы ж не чужие, кажется, родичи, хаты рядом стояли.
— Хаты! Какие хаты, где они, давно ничего не осталось.
— Ну, все равно, он твоим другом был, вместе хороводили, по пятам за тобой бегал. Скажи ему слово родственное.
— Нехай школа говорит, на то и построена, четыре этажа с кабинетами. Учителями до самой крыши набитая.
— Жека за тобой, а не за школой бегал! Родной он тебе или щенок подзаборный?
— Ой, не говорите мне про всякое такое, Вера Павловна. У вас в школе полундра, так вы не знаете, с кого спросить… Мне сейчас слушать вас, Вера Павловна!.. — Он вдруг рывком проголосовал попутной машине и, не оглядываясь, побежал к ней, до свиданья не сказал.
Алька Пустовойт, Кузен укатил в город, но Алик, мальчишка, ее ученик, озорной, непутевый, остался здесь, на остановке, забегал вперед, возвращался, бежал по задворкам или вдруг представал перед ней на школьных праздничных фотографиях при полном параде, ухмыляющийся, в кругу других ребят, ничем от них не отличающийся.