Поселок на трассе
Шрифт:
— Андрюшка!
— Он всегда, обязательно говорит о священных вратах физмата. А мне без интереса врата, не увлекают. Я люблю золотых рыбок!
— Ты становишься дерзким, Андрей, нахватался словечек.
— Не дерзким, а сознательным. Надо различать. Я прошу доверия, мама. Я тебя искренне уважаю. Честно.
Но больше спокойствия. Без паники. Все, мама, я побежал!
Трудно с ним, с каждым днем трудней — рос, рос и вырос… Как-то неожиданно заговорил отцовским командирским баском, отцовская манера чеканить слова. Но командир — строгий в строю — был простым, отзывчивым, добрым вне строя, ласковым, заботливым в семье. Андрюшка
Провести назидательную беседу о вреде табака?..
Вера Павловна медлила, не могла так, сразу выйти в коридор, как будто там, за дверью кто-то стоял, слышал и осуждал.
— Ты почему задержался, Толя?
— Заглянул к Валентину.
— Договорились о мальчишнике?
— При ней не решился.
— При ней? Как ты сказал? Что это значит — при ней?
— Сам знаешь. Отныне нет «он», есть «они». Отныне наш Валек — не наш Валек. Отныне наш Валек — ее Валек.
— Та-а-ак… Значит, она уже там?
— Не совсем. Она еще у себя, у своей мамочки.
— А! Милая девочка! Весьма разумно с ее стороны.
— Должен отметить, она действительно милая, добрая, работящая девчонка.
— Да-да, несомненно. Я брился у нее. И отныне буду направлять к ней всех моих недругов.
Как всегда у них, молчанье наступило внезапно и надолго.
Анатолий рассеянно поглядывал на олеографии, ранее не замеченные, потом его вновь заинтересовала нарезная двустволка, висевшая на стене, в окружении масла и акварелей, потом он провел рукой по обивке дивана, отмечая, видимо, отсутствие Черныша.
— Я следил за твоим взглядом, — усмехнулся Никита. — Непреодолимое стремление во всем усматривать последствия, конечный результат, — не так ли? Тебе необходимо поведение, поступки, улики, свидетельство вещей. Ты снова привязался к нарезному ружью, затем проследил обычный путь Черныша с дивана на подоконник, отметил близость соседствующих балконов, доступную дорогу в квартиру, наполненную художественными ценностями. Вчера ты не сводил глаз с квартирного ключа на шее Оленьки; тебе во всем, в каждой вещи мнится воспоследствие. Тебе недостаточно, что вещь сама по себе действенна.
Никита с беспокойством и нежностью поглядывал на друга:
— У тебя все время что-то на уме, Толя. Я не следователь, однако не требуется особой наблюдательности, чтобы это заметить. Ты слишком охотно принял приглашение погостить у меня. И это при твоей стеснительности, щепетильности. Ты хотел, тебе нужно было вернуться!
— Иногда полезно вернуться.
— Тебя что-то мучит, ты взвинчен. Меня забавляет твое исключительное внимание к поведению нашего черного кота, его хождению с балкона на балкон. Дорогой Анатоша, драматизм наших смежных квартир совсем в ином, и тут действительно есть над чем призадуматься. Ты заметил — Катерина Игнатьевна заставляет свою девочку сторожить нашу квартиру, заваленную добром; запираться на все замки, чтобы через их балкон… И так далее. Представь себе, Толя, женщину, которая на
Анатолий вдруг насторожился:
— Что это?
— Магнитофон или транзистор…
— Нет, слышишь, похоже на крик ребенка.
— А, это на лестничной площадке: Черныш явился, бездельник… Странно, что его не впускают.
— Наверно, Катерина Игнатьевна ушла.
— Но девочка должна быть дома.
Мяуканье затихло, однако вслед за тем кот принялся неистово царапать дверь.
— Придется выйти, — неохотно поднялся Никита, — выйду, не то он всю обивку обдерет.
Вскоре Никита вернулся:
— Понимаешь, звонил, никто не откликается.
— Девочка ушла с Катериной Игнатьевной.
— Что ты, Катерина Игнатьевна никогда не берет ее на вечерние прогулки.
— Заигралась во дворе… Что тебя беспокоит, не пойму?
— Меня все беспокоит. Твой непокой, твои великолепные усы, которых нет, то, что внизу фальшиво играют гаммы, и то, что Катерина Игнатьевна завеялась, бросив девочку на произвол судьбы.
— Закон жизни, приучает к самостоятельности.
— Ддд-а…
Звякнул телефон. Никита взял трубку.
— Это я… Слушаюсь, слушаюсь и выполняю. Да, немедля…
Никита положил трубку:
— Катерина Игнатьевна звонила. Умоляла побеспокоиться, чтобы она вовремя поужинала и легла спать.
Никита позвал Оленьку с балкона, никто не откликнулся.
— Погоди, Толя, я накормлю бродягу, потом заглянем к пареньку, который катает девочек на велике.
Они спустились вниз. Из квартиры на первом этаже доносился прерывистый шум в танцевальных ритмах, негромкий, приглушенный. В такт музыкальному шуму раздавались столь же глухие, ритмичные удары, точно рубили отбивные. На третий звонок выглянул белобрысый, круглоголовый паренек в импортной майке с огромной головой тигра на груди.
— Мы тебя побеспокоили? — извинился Анатолий. — Ты занят?
— Та нет, ничего, обыкновенно танцую.
— Вечеринка?
— Та нет, индивидуально танцую, разбираю танец.
— Ты катался с Оленькой на велосипеде?
— На велике? Я их всегда катаю — мелюзгу. Не жалко, рама крепкая.
— А где теперь Оленька?
— Где ей быть — дома сидит… Ой, нет, позабыл, ее Татка позвала. Это напротив, одноэтажка во дворе. Они всегда там на крыльце сплетничают.
— Ну, спасибо. Танцуй на здоровьечко!
Тата…
Вертлявая девочка, которую они встретили вчера на трассе, — что-то настороженное, взрослое во взгляде. Анатолий подумал об Оленьке: сплетни на крыльце, летающие тарелки, спрятанный полевой бинокль, шоколадный фургон — маленькое существо в потоке жизни; вспомнилось почему-то гнездо в перелеске, втоптанное в глину.
— Заглянем в одноэтажку, Никита?
Девочки судачили на крыльце.
— Это нечестно, Татка, нечестно, зачем на Ольку накапала?
— А нехай не треплется, не распускает язык про всякое, шоколадный фургон, шоколадный фургон, больше всех ей надо.