Поселок на трассе
Шрифт:
Почему же так произошло? Как могли они, которые рядом, благополучные мальчики и девочки, уважаемые граждане, допустить это? Как могла она, Вера Павловна, опытный педагог… И все, кто рядом с ной… Она не упрекала себя и других, она лишь спрашивала, понимая бесполезность подобных упреков.
Когда, почему это произошло?
Она думала о себе жестоко, не оправдывая — если было что доброе в ее работе, то оно шло не от мудрости, умения, а от уклада сельской жизни, исконного ее семейного уклада, где каждый знал, как растить хлеб и расти самому, знал, что дитя надо довести до пуття, до ума.
Ширилась
Вера Павловна вернулась домой позже обычного; Андрюшки не было, в условленном месте лежала притиснутая подшипником записка, сообщавшая, куда убыл, когда вернется. Разогретый обед укрыт надежно утеплением Андрюшкиной конструкции; молочные продукты в холодильнике, хлеб свежий, из кооперации. Наспех пообедав, Вера Павловна прилегла было отдохнуть, вспомнила, что обещала встретиться с новенькой математичкой, помочь разобраться в материале. Потом об этом собеседовании Вера Павловна отозвалась: «Нашли общий язык».
— Прийшлись до душі! — призналась подружкам молоденькая учительница.
Увлеченная работой, Вера Павловна забыла о невзгодах дня и только дома, заметив оставленный в обед на стуле портфель, вспомнила о письме, переданном ей завучем.
Замки портфеля были открыты:
— Ты лазил в мой портфель? — накинулась она на Андрея.
— Да, — не глядя на мать, отозвался мальчишка. — Я брал твою ручку, у нас домашняя, а твоя ручка везучая.
— Как ты мог… Как ты посмел!.. — неожиданно для себя вспылила Вера Павловна.
Андрей удивленно глянул на мать:
— Ты всегда позволяла брать ручку.
Вера Павловна смущенно отвела глаза. Видел он письмо? Прочел? Не прочел? Ручка и письмо лежали рядом, в одном отделении, если ему бросились в глаза слова «Люба», «Крутояр»… И не «Люба», а «Любка»… Как поступил Андрей? Как поступил бы на его месте всякий мальчишка?
Андрея уязвила непривычная придирчивость матери, замкнулся, молчал.
— Андрей, ты брал мою ручку… — Она хотела сказать: «Ты взял ручку и только, ничего больше не трогал?..» — но не договорила.
— Я же сказал — взял, взял, — вскочил Андрей. — Вот она, можешь забрать свою ручку, забирай, пожалуйста…
Он вылетел из комнаты, загрохотал по лестнице.
Но вскоре вернулся:
— Извини, пожалуйста, мне стало обидно.
Вера Павловна успела уже проверить содержимое портфеля, — листок, надушенный дорогими духами, лежал на месте, аккуратно сложенный, неприметный, в самом углу отделения, под методическими пособиями — неужели она могла сложить так аккуратненько?..
— Ты же всегда доверяла, позволяла брать ручку.
Да, позволяла, в ее портфеле никогда не таилось ничего от сына; Андрей никогда не копался в ее бумагах, тетрадках, вещах; писал везучей ручкой, выполнял задания и прятал ручку в портфель — с детских лет это у него, вывести буквы маминой ручкой.
Прочел
Ночью донимала бессонница, думала об учениках своих, о сыне — впервые отчетливо представилось: Андрюшка в своей куцей куртке на рыбьем меху, в затрепанных джинсах, с планшеткой на плече — уходит, отдаляется от нее; рушится последнее, что было ее семьей, домом, счастьем; почему-то подумала о Никите: «Тысячу блоков и узлов соорудит, массив воздвигнет со всякой всячиной, а все равно заботушки останутся на моем горбу; аз — буки — веди — глагол — хоть на транзисторах, на компьютерах — та же азбука, тот же глагол; с указкой или вектором, а все равно для одних „дверь“ останется именем прилагательным, а для других вратами в познание и доброту. Совершенствование сооружений необходимо, потому что оно неизбежно. Не более…»
На следующий день состоялось заседание педсовета, прорабатывали Веру Павловну; милые, сердечные товарищи, высказанное ими было лишь тысячной долей того горького, что передумала о себе за ночь Вера Павловна. Покидая школу, увидела на асфальтовом пятачке Андрея и Любу Крутояр. Удивительная способность держаться и разговаривать так, словно вокруг никого и ничего нет! Вера Павловна прошла мимо незамеченной.
Она всегда осуждала родителей, пытающихся учредить современный домострой, а теперь, стоило Андрею задержаться на час-другой, затянуть прогулку до ночи — дома поднимался переполох.
На этот раз она встретила Андрея спокойно, спокойней, чем всегда, слишком спокойно:
— Опять опоздал… Удивляюсь твоей беспечности, надеешься на подсказки?
— А меня удивляет твое паникерство, ну что ты нервничаешь? События идут нормально. — Андрей заглядывал в кастрюли.
— Не греми крышками, терпеть не могу; не таскай куски из холодильника, садись к столу, накормлю.
— А ты уже ела?
— Тебя ждала, привычка к порядку.
— У тебя порядок математический, сперва икс первое, потом икс второе. У тебя даже иррациональные величины подчиняются рациональному рассмотрению. — Андрей снова заглянул в кастрюлю, прежде чем мать разлила борщ по тарелкам.
— Ого, полтавский! Обожаю национальные блюда.
— Руки помой.
— Руки? Да, естественно… У тебя кругом точный порядок, за домашним столом, за учительским. Железно запланированный. Младшие классы, средние, старшие, абитуриенты, институт. Непременно институт, а потом уже остальное: служба, Дворец бракосочетаний, колясочки с погремушками.
— А ты хотел бы начать с колясочки?
— Я, собственно, с завода. Что, если сразу — завод, без абитуриентов?
— Это ж откуда подобные веяния? Семен Кудь завещал или без Семена Терентьевича обошлись?
— Причем тут Терентьевич? Терентьевич успел научить нас напильник в руках держать, тиски закручивать, а кроме напильников еще много кой-чего имеется. У меня без Терентьевича своя голова на плечах. И советы есть кому давать.
— Это ж кто таков, твой верный советчик, разреши осведомиться?
— Ты, мамочка.
— Я?
— Да, ты, мама. Ты всегда говорила: мы — люди труда; завод — безотказная академия; мы — рабоче-крестьянская линия…
— Разве я так говорила?
— Приблизительно. А дальше я сам додумался. Самостоятельно.