Среди знакомых ни однаНе бросит в пламя денег пачку,Не пошатнется, впав в горячку,В дверях, бледнее полотна.В концертный холод или сквер,Разогреваясь понемногу,Не пронесет, и слава богу,Шестизарядный револьвер.Я так и думал бы, что бредВсе эти тени роковые,Когда б не туфельки шальные,Не этот, издали, привет.Разят дешевые духи,Не хочет сдержанности мудрой,Со щек стирает слезы с пудройИ любит жуткие стихи.
Разговор
Мне звонят, говорят: – Как живете– Сын в детсаде. Жена на работе.Вот сижу, завернувшись в халат.Дум не думаю. Жду:
позвонят.А у вас что? Содом? Суматоха?– И у нас, – отвечает, – неплохо.Муж уехал. – Куда? – На восток.Вот сижу, завернувшись в платок.– Что-то нынче и вправду не топят.Или топливо на зиму копят?Ну и мрак среди белого дня!Что-то нынче нашло на меня.– И на нас, – отвечает, – находит.То ли жизнь в самом деле проходит,То ли что… Я б зашла… да потомБудет плохо. – Спасибо на том.
Этот вечер свободный
Т.
Этот вечер свободныйМожно так провести:За туманный ОбводныйНевзначай забрестиИль взойти беззаботней,Чем гуляка ночной,По податливым сходнямНа кораблик речной.В этот вечер свободныйМожно съежиться, чтобХолодок мимолетныйПо спине и озноб,Ощутить это чудо,Как вино винодел,За того, кто отсюдаРаньше нас отлетел.Наконец, этот вечерМожно так провести:За бутылкой, беспечно,Одному, взаперти.В благородной манере,Как велел Корнуолл,Пить за здравие Мери,Ставя кубок на стол.
«Он встал в ленинградской квартире…»
Он встал в ленинградской квартире,Расправив среди тишиныШесть крыл, из которых четыре,Я знаю, ему не нужны.Вдруг сделалось пусто и звонко,Как будто нам отперли зал.– Смотри, ты разбудишь ребенка! –Я чудному гостю сказал.Вот если бы легкие ночи,Веселость, здоровье детей…Но кажется, нет средь пророчествТаких несерьезных статей.
«Когда тот польский педагог…»
Когда тот польский педагог,В последний час не бросив сирот,Шел в ад с детьми и новый ИродТоржествовать злодейство мог,Где был любимый вами бог?Или, как думает Бердяев,Он самых слабых негодяевСлабей, заоблачный дымок?Так, тень среди других теней,Чудак, великий неудачник.Немецкий рыжий автоматчикЕго надежней и сильней,А избиением детейПолны библейские преданья,Никто особого вниманьяНе обращал на них, ей-ей.Но философии урокТоски моей не заглушает,И отвращенье мне внушаетНездешний этот холодок.Один возможен был бы бог,Идущий в газовые печиС детьми, под зло подставив плечи,Как старый польский педагог.
Поклонение волхвов
В одной из улочек Москвы,Засыпанной метелью,Мы наклонялись, как волхвы,Над детской колыбелью.И что-то, словно ореол,Поблескивало тускло,Покуда ставились на столБутылки и закуска.Мы озирали полумглуИ наклонялись снова.Казалось, щурились в углуТеленок и корова.Как будто Гуго ван дер ГусНарисовал всё это:Волхвов, хозяйку с ниткой бус,В дверях полоску света.И вообще такой покойНа миг установился:Не страшен Ирод никакой,Когда бы он явился.Весь ужас мира, испоконСтоящий в отдаленье,Как бы и впрямь заворожен,Подался на мгновенье.Под стать библейской старинеВ ту ночь была Волхонка.Снежок приветствовал в окнеРождение ребенка.Оно
собрало нас сюдаПроулками, садами,Сопровождаясь, как всегда,Простыми чудесами.
Два голоса
Озирая потемки,расправляя рукойс узелками тесемкина подушке сырой,рядом с лампочкойсиней не засну в полутьмена дорожной перине,на казенном клейме.– Ты, дорожные знакиподносящий к плечу,я сегодня во мраке,как твой ангел, лечу.К моему изголовьюподступают кусты.Помоги мне! С любовьюне справляюсь, как ты.– Не проси облегченьяот любви, не проси.Согласись на мученьеи губу прикуси.Бодрствуй с полночьювместе, не мечтай разлюбить.Я тебе на разъездепосвечу, так и быть.– Ты, фонарь подносящий,как огонь к сургучу,я над речкой и чащей,как твой ангел, лечу.Синий свет худосочный,отраженный в окне,вроде жилки височной,не погасшей во мне.– Не проси облегченьяот любви, его нет.Поздней ночью – свеченье,днем – сиянье и свет.Что весной развлеченье,тяжкий труд к декабрю.Не проси облегченьяот любви, говорю.
«Жить в городе другом – как бы не жить…»
Жить в городе другом – как бы не жить.При жизни смерть дана, зовется – расстоянье.Не торопи меня. Мне некуда спешить.Летит вагон во тьму. О, смерти нарастанье!Какое мне письмо докажет: ты жива?Мне кажется, что ты во мраке таешь, таешь.Беспомощен привет, бессмысленны слова.Тебя в разлуке нет, при встрече – оживаешь.Гремят в промозглой мгле бетонные мосты.О ком я так томлюсь, в тоске ломая спички?Теперь любой пустяк действительней, чем ты:На столике стакан, на летчике петлички.На свете, где и так всё держится едва,На ниточке висит, цепляется, вот рухнет,Кто сделал, чтобы ты жива и неживаБыла, как тот огонь: то вспыхнет, то потухнет?
Памяти Анны Ахматовой
1
Волна темнее к ночи,Уключина стучит.Харон неразговорчив,Но и она – молчит.Обшивку руки гладят,А взгляд, как в жизни, тверд.Пред нею волны катятКоцит и Ахеронт.Давно такого грузаНе поднимал челнок.Летает с криком Муза,А ей и невдомек.Опять она нарядна,Спокойна, молода.Легка и чуть прохладнаПоследняя беда.Другую бы дорогу,В Компьен или Париж…Но этой, слава богу,Ее не удивишь.Свиданьем предстоящимВзволнована чуть-чуть.Но дышит грудь не чаще,Чем в Царском где-нибудь.Как всякий дух бесплотныйОчерчена штрихом,Свой путь бесповоротныйСверяет со стихом.Плывет она в туманеСредь чудищ, мимо скалТакой, как МодильяниЕе нарисовал.
2
Поскольку скульптор не снималС ее лица посмертной маски,Лба крутизну, щеки провалТы должен сам предать огласке.Такой на ней был грозный светИ губы мертвые так сжаты,Что понял я: прощенья нет!Отмщенье всем, кто виноваты.Ее лежание в гробуНа Страшный суд похоже было.Как будто только что в трубуОна за ангела трубила.Неумолима и строга,Среди заоблачного залаНа неподвижного врагаОдною бровью показала.А здесь от свечек дым не дым,Страх совершал над ней облёты.Или нельзя смотреть живымНа сны загробные и счеты?