Поскольку я живу
Шрифт:
Дурочка, рыдавшая у лодки за камышами в Затоке, могла проглотить любой «бзик» щеголявшего участиями в фестах фронтмена восходящей группы. Солистка Национальной филармонии не могла смириться с глупыми «наездами».
В конце концов, всего, что имеет, она добилась сама, потому что достойна, а не потому что когда-то в самом начале ее поддерживал Стас.
Мирошу ли не знать! Впрочем, похоже, он и не знал ни черта. Никогда не знал, потому что просто провел с ней лето. А для нее это было всей ее жизнью.
Полина чертыхнулась в космос. Опустила глаза к клавишам, и руки ее, тонкие, нервные пальцы
Этим бы и закончилось, если бы не Тарас. Тот неожиданно оживился и, мастерски скомпилировав мелодию, выдал заключительные пассажи темы самым патетическим образом – с надрывом, который не звучал в По?лином фрагменте, но сейчас пришелся кстати и заглушил жуткий рой мыслей в ее голове. Всей этой творившейся на глазах остальных музыкантов фантасмагории вторил послушный Полькиным пальцам рояль. А она сама понимала, что едва поднимет голову, увидит Ванькин взгляд, устремленный на нее – или мимо нее. И мысленно благодарила Комогорова за его нежданную поддержку.
Но мелодия завершилась. И когда смолкла последняя нота, от микрофона раздались хлопки.
– Класс! – с насмешкой в голосе констатировал Тарас.
Полина все же оторвала глаза от клавиш, чтобы посмотреть на Ивана. Неожиданно увидеть, как отросли его волосы – и он стал похож на себя… тогда, давно, когда пришел к ней посреди ночи. Заметить закатанные рукава рубашки, отчего были видны новые татуировки на руках, и их она не знала, кто-то другой накладывал на них мазь и повязку на ночь. И отвести взгляд, разглядывая собственные пальцы, до боли сжатые в кулаки.
– Класс, - мрачно повторил Иван. – Дрессировка симфонической музыкой прошла успешно! А теперь все то же самое, но в «Линде» можно? Штофель!
– А формулировки подбирать можно?
– Можно. Да-вай, по-жа-луй-ста, сна-ча-ла. Так подойдет?
– Ты сам помнишь, где начало?
– Помню. Мы играем? Нет?
– Да!
– Ок! Погнали.
Иван вернул на место наушники и махнул рукой, всем видом демонстрируя, что готов работать. И он работал, честно. Пытался работать. Держаться, унять колотящееся сердце. Каждую секунду понимая, что делает, и не в силах остановиться. Своим сопротивлением она заводила его еще сильнее. Как раньше. Как раньше. Как раньше, черт подери!
Когда-то он сказал ей в шутку, что однажды они обязательно поубивают друг друга. Неужели был прав? Неужели глупость, оброненная влюбленным мальчишкой, – пророчество? Они ведь, верно, убивали друг друга. Тогда и сейчас. Вот только в одном он все же ошибался. Полина смогла жить, у нее получилось. Не с ним – у нее получилось, а он без нее – никак.
Единственное, что вышло у него – обещанное ей «навсегда». У Мироша это оказалось навсегда.
Он слушал музыку, которую делали ребята, видел, как в соседнем помещении за стеклом кивает головой Вайсруб, периодически прикладываясь к кофе. Замечал вокруг себя слишком много того, что ему даром не надо, в то время как самое нужное – зло шпарит на рояле за его спиной. Какого хрена
Я забыл про боль – она меня утомила.
Я забыл, что пил – хоть вчера, хоть на прошлой неделе.
Я забыл, где живу – я до черта привык к отелям.
Но я помню, как ты напоследок меня любила.
– Полина! Драматизма убавь! Это не увертюра к «Манфреду»!
– Да неужели! – с самым серьезным выражением лица поинтересовалась она и доиграла начатое. Принципиально. И лишь потом ядовито поинтересовалась: – Ты где про «Манфреда»-то слышал?
– А я поэзию люблю – забыла? Прочитал – пришлось слушать!
– Мирош! – донесся до них голос Фурсова. Мрачный, как весь этот день. – Тебе б самому градус накала страстей сбавить, а?
Басист стоял с сердитыми, перепуганными глазами неподалеку от барабанной установки Кормилина, так же с тревогой наблюдавшего за потасовкой. И весь его вид говорил о том, что нервы уже на пределе.
– Это всего лишь работа! – рыкнул на них обоих Иван и снова повернулся к Полине: - Правда, госпожа Штофель?
– Тебе виднее!
Желваки на его щеках заходили, отчего лицо сделалось совсем свирепым. Ванька сдернул наушники и подошел к роялю, нависнув над ней. Лицо ее. Близко. Родное лицо. И чужое, не его, а того «майбаха», к которому она прется на выходные.
– Почему ты не можешь просто сделать то, что я прошу? Это так трудно? Или мы ошиблись в выборе солистки?
– Я сто раз сделала то, о чем ты просишь. Ты не заметил?
– Не заметил! Может, мне самому тебе показать, как играть, если слов не понимаешь?
– Я академию закончила – забыл? – передразнила она Ивана. – У меня учителя всяко получше твоих были!
– Кто? Приват-монстр? Это, вроде, не Барри Шиффман из Королевской музыкальной академии Торонто?
– И что?
– У меня тоже были учителя! Так что кыш из-за рояля и слушай!
– Хреновые у тебя были учителя, - совсем тихо сказала Полина, чтобы слышал только он. Подняла к нему голову, но осталась сидеть. – Чертить ноты они тебя научили, может быть, даже играть. Но ты как был зарвавшимся пацаном, так им и остался.
По-прежнему нависая над ней, он замер. Его ладонь опиралась на крышку инструмента. А вторая вцепилась в спинку ее стула. Но нахальной уверенности на лице – как и не бывало. Затравленность в его взгляде едва ли ей могла сейчас померещиться. Та в разы усилила зеленую резь Мирошевых глаз. Глаза были теми же, что и пять лет назад, как когда он орал своей матери: «Садись в машину!»
Иван облизнул губы и так же тихо проговорил:
– А на что ты рассчитывала, когда пришла сюда?
– Мне интересно участвовать в этом проекте, - проговорила она заученную мантру.
И интересно, чтобы он вертелся, как уж на сковороде.
Мирош негромко хохотнул. Прижал указательный и большой пальцы к уголкам век, придавил до цветных пятен. Потом снова взглянул на нее.
– Ну ладно, - с неожиданно искренней улыбкой сказал он. – Участвуй.
И с этими словами развернулся на пятках и вылетел из студии, костеря уже не ее – себя. На чем только свет стоит. Ладно – зачем она. Он зачем полез к этой дуре?