Поскольку я живу
Шрифт:
– Саш! – крикнул Иван уже в коридоре. Офигевший Вайсруб вместе с остатками кофе в чашке показался из смежной комнаты.
– Меня буцать не надо! – предупредил он, шутливо подняв руки вверх.
– Кто бы пытался! Оставляем прежнюю версию. Дерьмовая была идея.
– Захочешь – попробуем еще раз в Берлине.
– Нет, время на это тратить еще…
Иван покачал головой. Он чувствовал себя воздушным шаром. Пробитым, мать его, воздушным шаром, из которого со свистом вышел весь воздух, весь пыл, вся жизнь.
–
То, что только девка-то и виновата, объяснять смысла не было. Тем более, Вайсрубу. Их свел несколько месяцев назад Тарас, который помогал в записи альбома для «Volens-nolens», пока Мироша судьба болтала за океаном. Пацаны расползлись, как тараканы. Но едва он явился и объявил о готовности работать, закрутилось. Саша Вайсруб заинтересовался саунд-продюсированием и вызвался помочь. С Боднаром они работали и раньше.
Из них получилась на редкость слаженная команда. Пока главный элемент не засбоил этим чертовым утром.
– Распускай их, - смилостивился Иван, потерев лоб. – Того, что есть, хватит для Геллера. Все устали.
Пусть собирают свои чертовы чемоданы и катятся на чертовы выходные ко всем чертям. Ну или в Одессу. Кому как больше нравится.
– Созвонимся, - кивнул ему Сашка.
– До понедельника я планирую спать и жрать, - мрачно хохотнул Мирош и с этими словами выполз на улицу, чтобы в глаза ударило яркое апрельское солнце.
Становилось тепло. Сухо. Даже отчасти зелено.
«В самых лучших городах пахнет морем», - вспыхнуло в Ванькиной голове. Здесь пахнет речной водой, ряской и тиной. Выхлопами машин, уличной едой и неугасимой жаждой мчаться за будущим, которое обязательно радужнее прошлого.
Выходит, этот город не самый лучший. Выходит, он так и не научился в нем жить.
И может быть, правильнее и легче бы все обошлось, если бы два года назад Влад не нашел его лежащим ничком на лестнице в подъезде. Все бы уже закончилось.
Но он был трусом. Пять лет назад сбежал от того, чтобы объясниться с Полиной глаза в глаза, а не отделываться смс-кой. Теперь научился бегать от смерти – каждый раз, когда тянуло задвинуть на все и найти дозу, потому что проклятый мозг все еще помнил, каково это – быть под кайфом, он заставлял этот же мозг вспомнить, через что прошел в клинике, пока вычухивался до нормального облика.
Говорят, чтобы противостоять своим желаниям, нужно быть сильным. Но нужен еще и страх. Слишком сильный страх – недосказать. Самому главному человеку – недосказать самого важного. Даже если это уже не нужно, а все, что у него было самым важным, Полине он мог рассказать только в своей музыке.
Парадокс. Альбом-посвящение ей. От первой до последней строки. Каждой нотой – ей. И она пришла его играть. Неужели так и не поняла?
Иван приподнял воротник куртки, надел очки от солнца и двинулся в сквер, направившись по одной из его аллей к станции метро.
Там он перешел на другую сторону и покатился обратно. Не снимая очков, не опуская воротника. Не находя возможности прекратить эту гонку с самим собой.
Рев поездов и гомон людей, битком заполнявших вагоны на станциях, заглушали все на свете. А еще здесь было прохладно и не светило солнце. Ему казалось, он и правда остывал.
Потому, когда парой часов спустя снова оказался в сквере возле «SmileStudio» – нужно же машину забрать – чувствовал себя если не умиротворенным, то, по крайней мере, значительно успокоившимся.
Мирош уже почти дошел до парковки, когда прострелило – он страшно, непреодолимо, отчаянно хочет послушать запись сегодняшней репетиции, если Вайсруб ее не снес – с него станется. И не потому что та представляла собой какую-то ценность. Она не представляла. Ни одного оконченного, сведенного варианта. А потому что было же что-то особенное в этих минутах, когда им было плевать, что все смотрят. И ему почему-то казалось, что снова живы Мирош и Зорина. Даже когда она давно уже никакая не Зорина.
Тяжело вздохнув, Иван взлетел по ступенькам крыльца, вошел в дверь и замер.
В мире, сотканном из чередования звуков и тишины, на него обрушилась музыка. Сперва едва слышная, но усиливающаяся с каждым шагом.
Остановиться бы. Но Мирош не мог не идти. Вся его жизнь – крестный ход.
Еще там, на лестнице, он позволил себе осознать: это фортепиано. Тарас, как и остальные, наверняка укатил сразу после репетиции, и потому вариантов уже не оставалось. Но их не было с самого начала. Этот бы здесь не сидел часами, когда все разошлись, сбежал бы первым.
И с каждым движением по узкому коридору до самой двери Мирош убеждал себя не вслушиваться. Не впускать эти звуки себя, не позволить накатывающей боли охватить тело и разум.
Не вышло.
Стоило замереть на мгновение у самого входа в зал, как долбануло и забилось внутри, в той дыре, которая от них осталась. Где еще могло биться, если не там? Эта песня родилась в той наполненности, которую он выдрал из себя силой. Никогда он не был лучше, чем в то короткое лето. Никогда он не был чище.
Тогда. И сейчас, в эту секунду, когда чуть слышно шевельнулись губы, напевая под музыку, звучавшую под ее пальцами:
Второе Рождество на берегу
Незамерзающего Понта
Звезда Царей над изгородью порта.
Его ладонь коснулась гладкой поверхности чуть приоткрытой двери, толкнула ее, и он шагнул внутрь. И если думал, что долбанула мелодия, то ошибался. Дух из него вышибла ее ровная тонкая спина за инструментом. И бегающие по клавишам руки с длинными подвижными пальцами. Когда-то он заводился от одной мысли об этих пальцах.