Поскольку я живу
Шрифт:
– Что случилось? У тебя же что-то случилось? – спросила она, приблизившись к нему.
– Если тебя это действительно волнует, - он вперил в нее тяжелый и мутный взгляд, - то дай мне развод. Отпусти меня!
– Меня волнует, Димочка, - теперь Мила стояла совсем близко от него. – Меня волнует, что тебя окрутила какая-то девчонка без роду и племени. Которой от тебя только деньги твои нужны. И которая никогда не сможет тебя понять. А я могу, Дим. Мы с тобой одинаковые, а эта селючка – другая.
– Ты себя слышишь? – дыхнул
Она вздрагивала под его руками, но не вырывалась, позволяя ему встряхивать себя. Смотрела прямо в глаза и боялась разорвать контакт, отвечая точно таким же вздрагивающим голосом, переходящим в визг:
– Чего ты хочешь? Чего? Что она тебе дала, чего не могу я дать? Если дело в постели, то я на все согласна, только скажи. Скажи мне – я все сделаю! Как ты захочешь – так и буду!
– Дура! – выкрикнул он ей в лицо и с той же силой, с которой только что тряс, оттолкнул в сторону.
Остатками сознания понимал, что теряет себя, сходит с ума, как и Мила. И бросился в кабинет, где, он точно помнил, в баре стоит бутылка элитного виски, подаренного Горовым на Новый год – приобщал зятя к хорошим напиткам.
А Дима в тот праздник только и думал, что ничего этого не хочет – ни дорогого тестя, ни их чертовых совместных наработок, ни обещанных золотых вершин, ни целоваться с женой под куранты, а хочет сбежать к Тане Зориной в общагу. Или, еще лучше, забрать ее к отцу, в Измаил, и провести эти дни вместе. Они ведь меньше месяца были знакомы тогда, а он уже пропал.
Метался Дима недолго, к Рождеству уже всерьез готовил покаянные речи для Милы и собирался просить развода. И все же рубить надо было сразу. Сразу, как почувствовал – а он ведь почувствовал: его женщина. Только его.
Чтобы сейчас не сидеть в кабинете, в котором когда-то провел не худшие часы своей жизни, и не заливать алкоголем ее руины.
Черт его знает, сколько он тогда выпил. Давно уже была глухая ночь, когда дверь тихонько скрипнула. И, колыхнув воздух, на тускло освещенный настольной лампой пол легла женская тень.
– Это все Таня, да? – донеслось до него в тишине. – Это все из-за Тани?
– Зачем тебе? – невнятно спросил он. – Зачем я тебе, если ты знаешь, что я тебя не люблю?
– Я люблю! – воскликнула она и оказалась рядом, подлетев к креслу. Села в его ногах, обхватила колени, прижалась щекой к бедру и заговорила: - Она бросила тебя, да? Не дождалась и бросила?
Он ничего не ответил, да и вряд ли понимал, что она говорит. Чувствовал апатию и равнодушие. Опустошенность. Так какая разница, что несет эта женщина? Что вообще может иметь значение здесь и сейчас?
А она шептала и шептала, обнимая его, притискиваясь все крепче, поднимаясь руками к его шее, к его лицу, настойчиво гладила – и не умолкала.
– Дима… Димочка… ну ушла и ушла. Ну что ты, хороший мой, ну зачем ты так? Я тебя люблю. Я всегда буду тебя любить. Любого, даже чужого. Только не бросай меня сейчас. Ты мне нужен, правда нужен. Ей не нужен – а мне нужен. Останься со мной, хоть сейчас, хоть немножко. Останься, тебе нельзя никуда в таком состоянии. Не уходи, Димочка.
И губы ее, произносившие эти слова, молящие, околдовывающие нежностью, оказывались возле его губ.
Он проснулся от дикой боли, разламывающей голову. А раскрыв глаза, понял, что это лишь малое наказание за содеянное. Их спальня, их кровать и Мила, привычно устроившаяся рядом.
Она еще спала. И все это напоминало обычное утро, когда они жили вместе.
Дима, не раздумывая и борясь с накатывающей тошнотой, быстро покинул сначала супружеское ложе, а потом и дом. Через неделю он подал иск, и Мила приложила все усилия, чтобы его рассмотрение затягивалось неделя за неделей. С тем, чтобы через месяц сообщить ему о том, что в самом ближайшем будущем они станут родителями.
И выслушав лекцию от отца, что детей не бросают, Дима вернулся к Миле на долгие двадцать лет. Впрочем, сын и стал той отдушиной, которая позволяла ему мириться с действительностью. Сын и работа. Все остальное не имело больше никакого значения.
Теперь Ванька вырос и был бы рад забыть о его существовании, потому что ему тоже приходилось мириться с собственной действительностью. И винить в том остается только себя самого.
Странно, но даже страха одиночества Мирошниченко уже не испытывал.
И сжимая в руках телефонную трубку после разговора с единственным близким человеком на свете, которому он не нужен, Дмитрий Иванович так и застыл перед зеркалом в абсолютном знании: бояться нечего – все случилось.
Именно потому, что страха больше не было, он, погодив всего несколько минут, набрал Танин номер. Все эти годы не звонил, как обещал – и ей, и сыну. Много раз хотелось, но сдерживался. Ради Тани, ради Ивана. Ради Полины. За дочкой следил отстраненно, так же, как и за Ванькой. Читал новости, смотрел видео, бывал на ее концертах, покупал диски и даже стал владельцем ее автографа на одном из них – отправив подстерегать пианистку Полину Штофель у выхода филармонии своего водителя с огромным букетом.
– Здравствуй, Таня! – сказал Дмитрий Иванович в трубку, едва она ответила.
– Здравствуй, Таня! – сказал Дмитрий Иванович в трубку, едва она ответила.
– Я сейчас, - услышал он приглушенный до шепота знакомый всю жизнь звонкий голос-колокольчик, почти не изменившийся – ни за двадцать лет, ни за пять. Потом был негромкий треск, и ему казалось, что в нем самом отдается звук ее шагов, как если бы она шагала где-то рядом. Стук двери и снова Танин голос, теперь очевидно взволнованный: - Что-то случилось?