Поскольку я живу
Шрифт:
Полина не лукавила, когда утверждала, что Лёне повезло с отцом. Штофель обожал мальчишку за них двоих. Единственный наследник, первенец от любимой женщины, появившийся в его жизни сознательно и ко времени, – Стас в нем действительно души не чаял. В то время как Полина не испытывала к собственному сыну никаких чувств. Все сводилось лишь к пониманию, что за маленьким человеком, который теперь тоже живет в их доме, надо ухаживать, его нужно одевать и кормить. Впрочем, с последним оказались проблемы. Молоко у Полины так и не появилось. Но, наверное, и это можно было преодолеть, если
А сейчас, глядя на маленькую мальчиковую фигуру в темных джинсах с модными заплатками и ярко-зеленой ветровке, она почему-то никак не могла понять, чего не хватает этой картине. Может быть, собаки? Чушь.
Лёнька подхватил камешек, швырнул его далеко в море, а потом повернулся к ней и, что было силы, помчался к лодке с радостным криком:
– Мама! Мама, ты видела, как полете…
И сам полетел. Лицом в песок. А радостный голос, оглашавший пустынный пляж, сменился испуганным вскриком.
Следом Полина дернулась к нему. Помогла подняться и стала рассматривать детские ладошки, которые он ссадил, когда падал. На правой оказались два заметных пореза, наверное, от ракушек.
– Испугался? Больно? – спрашивала она, доставая из сумки платок и воду.
– Не больно, – вскрикивал он, когда она прикасалась к нему, но глядел на нее испуганными глазами, в которых стояли слезы. – Не больно, плавда, честно! Я не уда?лился.
От волнения Лёня снова потерял свою красивую долгую букву «Р» и стал прятать от матери руки.
– Подожди, - она устроилась прямо на песке и усадила мальчишку себе на колени, уговаривая и его, и себя: – Надо помыть и обработать.
Смыла песчинки, выудила из сумки духи, смочив им платок, легонько прижала к порезам.
Он дернулся только раз и едва слышно захныкал. А потом вдруг прижался головой к ее плечу и затих, продолжая терпеть жжение. А ведь ему было и больно, и страшно.
Полина отняла платок и подула.
– Сейчас пройдет, - приговаривала она.
– Я не плакал, - шмыгая носом, в ответ твердил Лёнька. – Я не плакал. Ты же приедешь еще?
– Ты молодец, - подтвердила Полина и погладила его по голове. Ей вспоминались странные картинки о брошенном мальчике. С ним что-то произошло, а она никак не могла понять – видела она это на самом деле или ей все приснилось. – Ты молодец.
– Ты приедешь еще? – взволнованно, немного сбивчиво, но упрямо продолжал гнуть свое маленький Штофель. – Я хочу с тобой. Я не буду падать.
– Все иногда падают, - она все так же медленно гладила его по голове. – От этого бывает больно, потом проходит, - «Но иногда остаются шрамы», - промелькнуло в голове. – Болеть перестанет, и ты забудешь. Потом поедешь с папой. Тебе будет интересно.
– Я хочу с тобой.
– Я приеду к тебе еще.
– Обещаешь?
– Да, - выдохнула Полина, глядя в море.
– Ур-р-ра! – вытягивая свою «р», прокричал Лёнька, обхватив ее за шею и позабыв про ссадины на ручках. – Завтла?
– Завтла, - повторила за ним Поля, - я тебе позвоню. И мы будем разговаривать.
–
– Долго!
– Ур-р-ра-а-а! – снова понеслось к морю, на другой берег, под небо, к линии горизонта, распугивая чаек, которые привыкли хозяйничать здесь в эту пору года. Но что ребенку до птиц? Он сполз с ее коленей и вновь защебетал, будто бы и не падал, и не плакал, и не вымогал: – А ты видела, как далеко камень летел? Как я его кидал? Да?
Они гуляли еще некоторое время. Ленька снова весело носился, пока вдруг не затих у самого берега, а когда Полина подошла к нему, протянул ей небольшую рапану. Она взяла ее и приложила к его уху. Лёнькины глаза расширились, и Полина улыбнулась:
– Это море шумит.
Потом они забрали ракушку с собой, и он показывал свое море всем обитателям дома Татьяны Витальевны, принуждая слушать сначала шум в раковине, а потом историю о том, как упал. И предъявлял в доказательство ладонь, благоухающую Шанелью. Полина, в третий раз слушая этот рассказ, который Лёня теперь живописал Генке, отчаянно напрягала память, уверенная, что нужно вспомнить что-то важное, а она даже не понимает что.
Поля словно со стороны наблюдала радостную вакханалию, которая творилась вокруг Лёни, пока мальчишка купался в лучах собственной славы. Она его и сморила по дороге в Одессу, где Стас забрал его спящего из По?линой машины.
Но чем дальше она отъезжала от Одессы, тем легче ей становилась дышать. Словно скидывала с себя тяжелые одежды, в которых пришлось ходить эти два дня. И чем ближе подъезжала к Киеву, тем отчетливее понимала, чувствовала, что едет не просто домой. Она едет к Ивану. Даже если для него это не имеет никакого значения. Для нее – это важно, важнее всего остального. И у нее есть еще несколько недель и один концерт. Несколько недель и один концерт, когда она сможет быть рядом.
Ей снилось что-то про ракушки, в которых шумело море, а двое мальчишек гоняли собаку вдоль кромки воды. Ей снилась поднятая вверх ладонь, рассекающая закатное небо. Заливистый детский смех вперемешку с криками чаек. Те долетали до всех берегов земли, но ее берег был самым главным.
Полина проснулась поздно, с тяжелой головой и буквально заставляла себя собирать чемодан. До ее самолета оставалось несколько часов, все остальные улетели утренним рейсом и в это же самое время могли бродить по берлинским улицам.
Туда же стремилась и она. Оставался еще один долг, который Поля вернула уже будучи в аэропорту, когда прошла таможню и паспортный контроль. Она обещала позвонить Лёне и обещала долго с ним разговаривать. И они разговаривали, вернее, она слушала обо всем, что он ей рассказывал – как провел день, что ел, что видел, во всех подробностях. А сама стояла в очереди на посадку, поднималась по трапу, занимала свое место в середине салона.
И только когда отключила телефон, и шасси оторвались от земли, почувствовала полное облегчение – даже от пустоты в собственной голове. Смотрела в иллюминатор, где сначала блестели от солнца купола лавры, а вскоре облака скрыли землю, и забывалась в полудреме, сокращая время до посадки.