Поскольку я живу
Шрифт:
А помнился отец на стуле.
– Вероятно, оно видится мне в радужном свете, потому что я ему не учился, - должно было прозвучать дурашливо, а вышло глухо. – Осенью, наверное, вернусь туда на несколько месяцев. Еще не знаю.
– Не представляю тебя в консерватории, - задумчиво сказала Полина.
– Я тоже не представлял. Но там это иначе все организовано. Есть даже курсы для великовозрастных лбов без понимания, для чего нужны ноты, вроде меня. Я выбрал вокал, сольфеджио и ходил к преподавателю фортепиано. Ну и сопутствующие
– Аристарх неповторим, - улыбнулась она. – Второго такого нет нигде.
– Он тебя потом… - Иван запнулся, - потом и дальше муштровал?
– Да, - коротко бросила она.
Спросить, пускал ли впоследствии Фастовский ее на рождественские концерты, Мирош не решился. Довольно прозвучавшего короткого ответа, от которого разболелось у обоих. Ладно он. Ей – за что? За то, что ее оставили за несколько дней до похода в ЗАГС, выбросили из жизни, как ненужную вещь?
Горло перехватило спазмом. Он сильно переоценил свои возможности, когда ехал сюда встречать. Не надо было. Таранич собиралась отправить Вайсруба на такси, чтобы не заблудился.
«Ну, я-то не заблужусь!» - совершенно искренно заверил ее Ванька.
В прокат они взяли автобус – для нужд группы. Машину арендовал персонально только Мирош. Может быть, ради одного этого мгновения – ждать Полину на выходе из аэропорта.
Хотя решилось все в одно мгновение. Вот Сашка у стойки администратора набирает службу такси. Вот Мирош прыгает в авто, чтобы ехать.
– Зато ты там, где ты есть. А он… на пенсии? – вытолкнул из себя Иван.
- Пока еще не позволил себя туда выгнать.
Оп-па…
– Общаетесь? После всего?
– После чего? – искренне удивилась Поля.
– Ну, он к тебе… ладно, неважно… - проезжающая на встречной полосе машина на мгновение озарила салон, выхватив светом фар его окаменевшее лицо и крепко сжатые челюсти. Они двигались по Мерингдамму, пробираясь к Ландверу. В этой части Берлина Мирошу всегда казалось, что он не выезжал за пределы собственной страны. Город напоминал о себе вывесками, поведением автомобилистов на дорогах и большим количеством велосипедистов, которых даже сейчас, в почти ночное время, было немало.
Глава 11
– Еще минут пять, и мы на месте, - проинформировал он Полину, потому что молчать было невыносимо. Слушать больно – но не слышать… невозможно. Сейчас, когда в салоне даже воздух наэлектризован.
– Ну сообщи мне еще Берлинское время и температуру забортной воды, - улыбнулась Полина и повернулась к нему. Вцепившись в ручку дверцы, в мелькающем свете она откровенно и внимательно разглядывала его лицо, но старательно избегала шрама на виске.
– Берлинское время – 22:42, - рыкнул он, глянув на часы. – Температура воды – интересует в каналах или в Шпрее?
– Не сердись,
Мирош вздрогнул от прикосновения, и мышцы под ее ладонью напряглись.
- Я не сержусь, - медленно, глухо, считая удары сердца, чтобы не шарахнуться в сторону. – Я серьезно. В каналах или в реке?
– Неважно, забудь, - сказала она, почувствовав его напряженность, и убрала руку.
«Забудь» – немного не то слово, но комментировать он не стал. Равно как и не позволил себе облегчения, чтобы ни единая мышца не дернулась на его лице. Довольно того, что она и так заметила.
Больше всего он боялся ее вопросов. Боялся, что она начнет спрашивать. Что пять лет – не срок давности для его преступления. И что однажды она озвучит все, что сейчас камнем лежало между ними. Потому что не знал, как отвечать.
Просить прощения – он не имел права. Прощение – это разговор. Это попытка выгородить себя. Это возможная вспышка надежды, а никаких надежд ей давать было нельзя. Объяснять – это тоже путь к пониманию. И лучше всего было бы и дальше молчать, как-нибудь продержаться эти недели, отбыть концерт и потом попытаться заново собрать самого себя.
Но, Господи, если только она начнет задавать вопросы!
Нет, он придумал стройную версию о том, что одним из негласных условий лэйбла, с которым они заключали тогда, в самом начале, договор, был его холостой статус. А озвучить это ей лично он так и не сумел. И что не справился с ответственностью и обязательствами. Ему было двадцать лет, и он слишком спешил жить. Может быть, так это хоть немного примирило бы ее с его побегом, но едва ли добавило ему очков – он все равно оставался бы трусом и предателем. Мудаком, который ее бросил.
Вместе с тем, Мирош не представлял, как сказать все это вслух так, чтобы она поверила. Но, справедливости ради, он и не представлял себе никогда, что однажды они будут вместе ехать по Халлешес Уфер, чтобы вместе заселиться в отель на Габриэле-Тергид-Променад, а уже на следующий день вместе записываться в Ханса Тонстудио – часами в одном помещении. Каждое из этих «вместе» откалывало по куску от его окаменевшей скорлупы. И, выбираясь наружу, он не знал, как поступать, действуя спонтанно, как в этот вечер.
Как прямо сейчас, когда они сворачивали на нужную улицу и оставалось всего несколько мгновений до того, чтобы из-за поворота показалось здание гостиницы.
Иван снова обернулся к ней и резковато спросил:
– У тебя есть любимая песня в нашем альбоме?
– Это просто работа, - проговорила Поля, не оставляя места для маневра на эти оставшиеся мгновения. Всё заканчивается. Дорога, разговоры, отношения.
– А у меня есть, - выпалил он. – «Линда». Она для меня – почти все. Я потому так бесился в пятницу. Но ты прости – это же и правда работа.