Поскольку я живу
Шрифт:
– Поля! – вскрикнула мать и рванула к дочери, уронив лэптоп на пол. Обхватила своего несчастного ребенка и отчаянно прижалась к ней головой – лбом к виску, точно так же, как всего часом ранее это делал Ванька. – Поленька… Я не знала… я не хотела. Иван просил, мы согласились с Мирошниченко, что так будет лучше всего. Если бы он не просил, я сказала бы в тот же день. Я клянусь тебе, что сказала бы!
– Чужим ребенком проще жертвовать, да? – Полина высвободилась из объятий матери и поднялась. – Я к себе.
– Ты меня не простишь?
–
– Я… я понимаю… но я не знаю, как буду жить, если не простишь…
– Хорошо, - кивнула Полина и вышла из кухни.
Шаг за шагом – к своей комнате. Шаг за шагом – все дальше от матери, для которой и слово «хорошо» стало стеной. Через нее не переступить, ее не обойти. Она вросла в землю. Можно простить что угодно. Как снова начать доверять?
Но об этом Поля не думала. Это не имело никакого значения для нее сейчас.
Наверное, она вообще не думала в те секунды, пока шла. И когда за закрытой дверью, не раздеваясь, оказалась сидящей в постели – тоже не думала. Смотрела в темноту прямо перед собой. Должна была видеть очертания предметов на противоположной стене – подсвеченные светом из окна, они ярко выделялись на голубовато-лунном фоне. Но не видела.
Видела Ваньку.
Того, двадцатилетнего, каким он навсегда остался в ее голове. Тот Ванька сидел на краю рассохшейся лодки и глядел ей в лицо, такое же мокрое, как его. Капельки моря стекали по коже, оставляя невидимые дорожки соли. Они тогда дышали с ним в унисон. И бог его знает, кто кому давал силы на дыхание. Ветер еще был их другом. Он еще не разметал их по разным концам этой земли.
А Ванька протягивал руку, касаясь ее влажных волос, свисавших сосульками. Жмурился от солнца. И слушал звук ее голоса, спрашивавшего:
«Что ты любишь?»
«Тебя. О чем ты мечтаешь больше всего?»
«Доказать Фастовскому, что я не бестолочь, а что-то могу. Чего ты хочешь прямо сейчас?»
«Тёть Галиных оладий. И отыграть концерт на пароме в Таллинн».
«Эй! Не мухлюй! Один вопрос – один ответ!
«Тогда тёть Галиных оладий».
«Вот так искусство на еду!»
«Тёть Галины оладьи тоже искусство!»
«Дурак!»
«Дурак. Что ты любишь?»
«Тебя… дурака!»
Стоило видеть выражение его глаз тогда! Счастливых глаз, в которых она ловила собственное отражение. Сегодня в них отражалось совсем другое. И вспоминать его, сидящим на полу в переговорном зале гостиницы, она не хотела. Не могла.
Но эти посеревшие, заострившиеся, изможденные черты заменяли, подменяли те, что она помнила. Неумолимой разрушительной стихией, покуда у нее не осталось сил, и она не повалилась на застеленную постель, не раздеваясь и подтягивая колени к подбородку.
Больше не сдерживалась и негромко заплакала. Незачем теперь было себя держать. И все же в темноте раздавались редкие всхлипы лишь тогда, когда она совсем задыхалась.
Ее обманули. Он ее обманул. Так же, как мама. Так же, как все. Она мечтала об одной на двоих с ним жизни, а получила одного на двоих отца. Искала правды?
Он ее вычеркнул. Обманул и вычеркнул. Оставил в одиночестве справляться с тысячей вопросов, тогда как у него всегда был ответ.
Но что ей делать теперь с этой правдой? Куда бежать? Кого искать? Тогда она тайком от матери звонила в морги и больницы. Действительно звонила первые сутки. А сейчас уже даже в морг не позвонишь. Они живы, но их не стало. Ее не стало.
О ней помнят только крошечные ракушки на запястье. При ходьбе они тихо позвякивают: «Мирош-Зорин-Мирош-Зорин-Мирош-Зорин». И больше ничего. Потому что ничего больше и нет.
Глава 19
Проснувшись, она прислушалась к тишине. Та снова воцарилась в ее доме, и ей это нравилось. Странно осознавать, что после конца света что-то еще может не просто казаться сносным, но даже нравиться. Это как шагнуть в небытие и обнаружить, что и в нем тоже реально найти себе предпочтения. Просто теперь они совсем другие, чем раньше, эти ее предпочтения.
Впрочем, есть вещи, которые навсегда. Например, музыка. В этом Полина никогда не лукавила.
Мама уехала на следующее утро после их разговора, и с тех пор единственные звуки, которые раздавались в По?линой квартире на Оболони, рождались под ее пальцами. Она снова стала играть часами напролет, как если бы ничего не случилось, отключая себя от настоящего мира, ставшего в один миг черно-белым. Мир музыки все еще оставался цветным, в него она и ускользала. Но там тоже теперь жила только наполовину.
На подоконник с неба слетела чайка и поглядывала на нее одним глазом, бродя за стеклом, отчего Полине было слышно ее негромкое «топ-топ-топ» из приоткрытой на полупроветривание форточки. Улица в это время еще спала. Рано.
А Полина еще через мгновение вспомнила, почему у нее болит. Сглотнула уже привычно подступившую панику. И подумала, что надо померить температуру – ее последнее время лихорадило. Даже тогда, когда казалось, что она успокаивается. Проходило несколько минут, и тело снова бил легкий озноб. При ее работе – никуда не годится. А работа – это единственное настоящее. Музыка же не предает?
О причинах предательства она не думала. Их не было. И это единственное, что у нее еще хоть как-то получалось, чтобы не сойти с ума.
Поднявшись с постели, она добрела до кухни, сварила кофе, как каждое утро, и вздрогнула от непривычного звука – звонка в дверь.
– Никого нет дома, - пробормотала Полина и уселась на подоконнике – этот, кухонный, был свободен и от чаек, и от нахальных голубей.
Но пришедший не унимался. Позвонил снова. К тому же, в глубине квартиры стал надрываться телефон.
Она нехотя сползла с окна и пошла на поиски агрегата. Глянула на экран. Звонил Стас. В который уж раз за последние дни. Она потерла лоб и решительно приняла вызов.