Поскольку я живу
Шрифт:
– Я узнала совсем недавно, - вздохнула она.
– Ну, собственно, о твоем неведении мне стало известно на вечере у Соколова. Помнишь, как Людмила Мирошниченко на тебя напала? Она – точно знала. А ты – нет.
– Я сама нарвалась.
– Может быть… я не мог сказать тебе, Полин. Я боялся, что ты не переживешь, если узнаешь. За что я был благодарен Ивану, так за то, что он со мной оказался солидарен в этом вопросе. Что бы ты сейчас обо мне ни думала.
– Я ничего не думаю. Я не могу больше думать, - Полина тряхнула головой. – Не
– Тогда собирайся и поехали со мной в Штаты. Благо, виза еще живая.
На некоторое время Полина зависла, глядя не него. Слишком… слишком много всего. Горячего, бурного, бьющего наотмашь. В то время как она даже последние свои гавани потеряла.
Только и осталось, что этот чужой, в сущности, мужик, продолжающий испытывать чувство необъяснимой ответственности по отношению к ней. Когда он брал на себя обязательства, то выполнял их до самого конца. Вот и она теперь – обязательство.
Но ведь с чужими есть шанс забыться, верно?
– И что я там буду делать? – облизнув губы, медленно спросила Полина.
– Не думать. Там с этим попроще будет.
– Я – дура, да?
– Ты – мой любимый заблудившийся ребенок, Поля. Всегда им была.
– Но я не с тобой, - уточнила она.
Стас негромко рассмеялся и закатил глаза. Потом легко похлопал ее по ладони и мягко сообщил:
– Не такое уж ты сокровище. Я Лёньке обещал тебя привезти. С ним – согласна?
– Да какое я сокровище, - отмахнулась она и хохотнула: - Стекляшка… Я точно тебе не помешаю?
– Если ты не возьмешь с собой Павлинову, то не помешаешь.
– У Лёльки любовь. Ей не до меня.
– Тогда собирай вещи. Я беру тебе билет, и мы улетаем утром. Мне, правда, в Одессу придется возвращаться в июле, но квартира будет в твоем распоряжении, сколько захочешь.
– А у меня в августе концерт. Перед ним – репетиции...
– С Иваном?
Полина кивнула. Стас снова молчал. Ладони ее не выпускал. О чем думал, по лицу его видно не было. А потом поднял ее кисть и легко поцеловал пальцы.
– Позволь себе передышку, Поль. Просто один раз позволь себе передышку, а то снесет предохранители.
И она сделала так, как велел Стас.
Он всегда знал, как правильно.
Это и привлекало, и отталкивало одновременно. Но сейчас Полина и впрямь нуждалась в передышке и в том, чтобы за нее кто-то думал и решал. Не потому что боялась за свои предохранители, а потому что их уже не было в помине. Выбило. Нечего стало хранить. Даже воспоминания насквозь фальшивые.
Но об этом она не давала себе труда задумываться. О том, что ее предали, – помнила. Все остальное казалось ей глухим и мутным сном, после которого проснешься в поту и с облегчением выдохнешь: конечно, этого быть не может.
Уже через сутки не совсем трезвая Полина ехала в машине Штофеля на другом конце земли, поглядывая по сторонам. Узнавала и не узнавала город. Она не была здесь четыре года, за которые случилось так много, что и на целую жизнь бы хватило.
Но куда лучше отмечать ту или иную новую вывеску и копаться в воспоминаниях о прогулках по знакомому из прошлого месту, когда ей так хотелось кофе, а Стас запрещал. И она улыбалась собственным
«Когда не строишь иллюзий, с реальностью мириться проще», - выдал ей Стас витиеватую мантру в бизнес-классе самолета за очередной стопкой, коих опрокинуто было немерено, пока они летели. Полина вцепилась в эту мысль и думала ее, учась сознавать собственные ошибки.
Если бы сейчас Штофель попытался ее трахнуть, она бы, скорее всего, не сопротивлялась. Но он не попытался. По всему выходило, что он пошел дальше, а она застряла.
Потому лучше мечтать о кофе в кондитерских и шутливо сердиться на Штофелевское: «Все-таки ты ничего не ешь, дорогой мой министр. От тебя половина осталась», - угрожая себе и ему отожраться за океаном. Чтобы даже Ванька не узнал в августе.
А потом она вспоминала правду и тихо скулила Стасу в плечо, превратив его из мужика в гребаного психоаналитика. Дружить с ним было гораздо приятнее, чем спать.
Подъезжая к его обиталищу на Манхеттене, Полина уже протрезвела и справилась с собой настолько, что когда ее шею обхватили маленькие теплые ручки самого замечательного на свете мальчика, которого она никак не могла научиться любить, ее хватило даже на то, чтобы прижать сына к себе, вдохнуть запах сладкой выпечки и молока, от него исходивший, и выслушать удивительный рассказ про потрясающего добермана, подаренного отцом.
Это потом она закрылась в комнате с видом на вечерний город, переливающийся огнями, которую ей предоставил Стас, и вспоминала свой давний сон о двух мальчишках, гонявших пса у моря. Жизнь циклична. Оба эти мальчишки были ее кровными. Роднее некуда. И значит, в Лёне он тоже повторился.
Последующие дни Полина и правда чувствовала себя заблудившимся ребенком, которому никогда не отыскать пути домой. Мириться с таким состоянием оказалось много труднее, чем пять лет назад. Но все-таки она продолжала тянуть эту лямку. Не из упрямства, а потому что объема и цвета набирало понимание, что все случившееся – никакой не сон.
Они говорили, что она сошла бы с ума. Чушь!
Сейчас ведь не сошла.
Сейчас ее вообще мало что трогало. После последней вспышки слёз в самолете она уже больше не плакала. Она даже ощущала себя странно. Ей казалось, что внутри ее черепа просто губка, которая способна только на впитывание мира извне. Создавать она отныне была не способна. Стас привез пианино. За неделю она села за него всего два раза – и то лишь потому, что Лёня очень просил.
А когда к исходу первой семидневки своего пребывания в Нью-Йорке она устроилась пятой точкой на собственном пиджаке посреди Грейт-Лоун в Центральном парке, куда они пришли с сыном ради того, чтобы посмотреть красную панду, и наблюдала, как мальчик шуршит в траве поблизости, удовлетворенный прогулкой, но совсем не стремящийся домой, что-то заставило ее негромко всхлипнуть, едва не согнувшись пополам в отчаянном желании прижать ладони к лицу.