После измены (сборник)
Шрифт:
Ни в чем не ошиблась. Все – как предсказывала. Кассандра доморощенная!
Только что, легче от этого? Нет, не легче. Вот себя бы тогда и послушала! Свое сердце. А ведь как испугалась тогда! Просто паника началась!
А надо было спокойнее, на холодную голову. Так нет ведь!
А может, и не надо было? Может, Леличка и права? Жизнь надо «выстраивать». Ее девиз, Леличкин. Она и выстраивала – первый муж, второй. Детей не надо, одни хлопоты и страдания.
Впрочем, она, Аллочка, тогда уже и не могла.
Она не могла, а Леличка
Деньги, только деньги! И на прислугу, и на пресловутый стакан. И примеры, примеры… Господи, не приведи! И вправду – страшно становится!
На Аллочкин наивный вопрос о любви Леличка жестко рассмеялась. И опять все разложила. Что эта любовь, зачем, сколько от нее слез и сколько радости? Какие пропорции? И опять страшновато получилось. А Леличка не стеснялась, потому что была в курсе всего: и про три ее аборта, про два выкидыша, про Новый год, когда одна в пустой квартире, про отпуск – тоже в одиночестве. Про тоску вечную, про молчащий телефон – даже страшно воду в ванной включить.
– Ты же – как тряпка половая у него под ногами, – сердилась Леличка. – Ботиночки свои подробно так вытирал, с чувством, с толком, с расстановкой. Приходя вытирал и уходя – тоже. Чтобы «грязь и блуд» домой не нести, видимо.
И напомнила про все ее слезы, про все истерики. Про приобретенные нервные и прочие болезни. И даже про «то» упомянула. Про то, о чем говорить запрещалось. Потому что – табу. На все времена.
Знала ведь, что табу, а напомнила. И сразу – под дых. Все, больше не надо! Достаточно! Права, права. А тут появился «этот». Леличка сначала его всерьез не брала, насмехалась. А потом, говорит, разглядела.
– Приличный человек, надежный, – стала уговаривать она. – Пьет в меру, зарплата, конечно, не фонтан… Но прожить можно, можно. Да и жалеть на тебя ничего не будет – все с себя снимет, все отдаст. Голодать не будешь. А потом все эти его заботы, знаки, так сказать, внимания. Сапожки застегнет и расстегнет, пальто подаст, спинку натрет, посуду вымоет. Чай, опять же, в постель – как ты любишь.
А главное – не бросит, ни-ни! Ни в старости, ни в болезни. Будет за тобой, как за малым дитем.
И еще раз напомнила. Про все напомнила – про чрево ее женское, раскуроченное и изуродованное, про потерю воли и желания жить.
Уговорила. И все оказалось ровно так, как она и предполагала. Тютелька в тютельку. Пророк просто. Посмеивалась:
– А ты что, сомневалась? Во мне – сомневалась?
Да нет, Леля! Не в тебе – в себе! Не знала просто, что так тяжело будет. Невыносимо просто.
Все хорошо, все славно. Все идет, как надо. Как и молил у боженьки:
– Только дай, только чтобы со мной!
А как там
Да нет, нет! Не гневлю! Она – рядом! Спит вот за стеночкой. Посапывает.
Он улыбнулся. Вышел в коридор – ботики ее стоят, пальтишко висит, платок оренбургский.
Ботики поправил – ровненько. Вот сейчас ровненько. Свои «кашалоты» отодвинул. Рядом, но – поодаль, чтобы не осквернять. Все – как в жизни.
И хорошо! Свет погасил и к себе. В норку. «Норка» – крошечная, запроходная восьмиметровка. Окно узкое, на соседнюю стену. Даже штора не нужна. Койка – не кровать. Стул старый, венский, на шатких ногах – для одежды. И табуретка у койки – вместо тумбочки.
И все – хорошо, все – отлично. Больше ничего не надо. Потому что в соседней, в просторной и светлой, окнами на юго-запад и во двор, шторы легкие, сирийские, с нарядной блестинкой, кровать арабская, с завитушками, широченная, двуспальная. Комод и шкаф, телевизор и горка с посудой. Да, ковер еще – прабабкин, туркменский, настоящий. После войны из Душанбе вывезенный. Все, что после бабки осталось. Кроме ее могилы. Все его наследство.
И во всей этой красе – она. Богиня, царица. Лучшая из живущих на этой земле.
Аллочка. Его Аллочка.
Вот, собственно, и все! В смысле – вот оно, главное! А с остальным… Да и бог с ним, с остальным!
Главное – ни о чем не думать! Не задумываться – в смысле.
Он и старался. И даже иногда получалось. Уже хорошо.
В дом его тогда притащила Нора. Полоумная, самой к сорока, а все замуж рвалась. Надеялась. Хоть кого – только бы взял. Имела на него виды. А он – как увидел Аллочку, сразу про Нору чокнутую и забыл. Хотя, от чего голову потерял, не понятно.
Ничего от нее тогда не осталось после той истории. Как мертвец ходила – бледная, тощая, глаза измученные, больные. И правда – в гроб кладут краше. А вот надо же!
Норка кофту распахнула, бюст свой мощный раззявила. Волосы распустила, стрелки у глаз до виска. Каблуки, юбка вот-вот по швам треснет. И – ноль эмоций. Один танец с ней потоптался с мукой на лице и был таков.
И к ней, к Аллочке, сбоку на диванчик. И на кухню следом – с посудой на подносе. У раковины встал, передник надел, рукава закатал. Она удивилась:
– Зачем вам это? Бросьте, столько женщин вокруг!
А он посмотрел на нее и сказал:
– Женщина тут одна. Вы. – И за посуду.
Она повела плечом:
– Ну, хозяин барин. – И тень по лицу. Уже тогда – тень.
Норка напилась, как свинья, и все его к двери тащила. Просто руки отрывала. Он – ни в какую.
Аллочка тогда, глядя на эту сцену, сказала с усмешкой:
– Зря отказываетесь! Нора наша женщина одинокая, хозяйственная, с квартирой.
А он ей в глаза: