После измены (сборник)
Шрифт:
Сначала, как всегда, будет упираться, отказываться. Потом, когда совсем не останется сил, согласится. Канючить он будет долго, уговаривать сладко: «В последний раз, милая моя, обещаю – в последний».
Как будто она поверит! Как будто дурочка. Она все понимает – болезнь такая, что никогда не отступит. Никогда не сжалится. Терзать будет долго, бессмысленно терзать, безжалостно.
Пока сама не устанет. Болезнь такая – живут люди, не умирают. Даже передышки бывают – что правда, то правда. Долго можно
Соседи по палате радуются. Говорят – нам повезло, другие – чик, и нету! Сгорают за считаные дни. А тут! Гуманная такая сволочь, эта болезнь!
И еще – завидовать ей будут. Вон муж какой! Ходит каждый день! Авоськи носит – соки, лимоны, апельсины, пирожные. Хороший человек – сразу видно! Всем – по мандаринке, по конфетке. Всем – по слову доброму.
А уж на нее как смотрит! Прям любуется! А чем там любоваться, прости господи?
Да и бездушная какая-то, капризная, неулыбчатая. Ни с кем ни одним словом. Лежит – и в одну точку. А обратишься – как одолжение делает, как рублем одарит.
А в больнице тоже люди, между прочим, живут! И анекдоты травят, и про детей, и про мужей, и про врачей сплетничают. Про все и обо всем. Бабы – они везде бабы! На том и держатся!
Здесь – посмеются, там – поплачут. Губы подкрасят, ресницы – даром что больные. С врачом пококетничают.
Чаю вместе попьют, в складчину.
Только эта одна. В себе, глубокое погружение. Ну и черт с ней! Чести много!
Встать пришлось. Дура эта в дверь барабанит – влажная уборка. Кивнула ей, в халат завернулась, пошла на кухню. Чаю попила, газету пролистала.
Смотрит в окно. Раньше зиму любила. Снег, рябина, снегири. Сейчас мерзнет очень, знобко на улице. Да и дома мерзнет, и летом зябко – когда совсем тепло.
Смешно – все раздеты на улице, в сарафанах, в легких рубашках, а она в теплой кофте, в чулках.
А на море хочется! В Крым! В Ялту! В Алушту! На базар хочется! Прилавки, полные синих муаровых слив, янтарных груш с шершавой кожицей. Тронешь – лопнет, брызнет медовым соком.
Дыньку понюхать – у попки, у сухого хвостика. Закрыть глаза и медленно вдохнуть!
Арбуз разрезать – так, чтобы хрустнул и треснул в первую секунду, только воткнешь острый нож.
А кукуруза! Горячая – руки обжигает, посыпанная крупной серой солью! Сыры – местные, домашние, слоистые. Если с теплым чуреком!
Сама себе удивилась – жив, курилка! Не все, значит, вытоптали, не все! Остались на дне душонки жалкой еще желания, остались!
Однажды – всего однажды – они поехали вместе в Крым. На три дня – какая-то спешная командировка в Севастополь. Ранняя весна, май месяц. Она сразу не поверила, когда он ее позвал.
Про то, что билеты за свой счет, – ерунда,
Все было восхитительно – и дорога в плацкарте на боковой полке – у него купе, да билетов, разумеется, не было. Весь день, конечно, сидели то у него, то в коридоре стояли у окна. Даже пошли пить кофе в вагон-ресторан.
А в Севастополе – чудо! Солнце, море, чистые и прямые улицы. Франтоватые, ладные морячки. Съездили в Херсонес. Там пахло степью – пылью и сухой травой, хотя до тепла было так далеко!
Синее море и остатки белого города. Разрушенные колонны, уходящие в небо – тоже ярко-синие.
Сели на камни – под рукой шустрой змейкой юркнула быстрая ящерица. Закрыла глаза – и было счастье! Одно большое счастье и больше ничего!
И ерунда, что на вторую ночь стерва-горничная не пустила ее в номер – ерунда! Она поцеловала его и пошла на вокзал. Какая чушь! Ночь пролетит быстро, а наутро они опять будут вместе! И это будет целый и долгий день – до самого вечера, до самого поезда.
Бедная моя, милая! Тяжело, ох, как тяжело.
Но врачи говорят, болезнь долгая. На всю жизнь. А это значит, что она будет жить! Мучается, конечно, слабенькая. Но какой с нее спрос? Жила бы только!
А все остальное – он. Да что там – с радостью! Все – как благо! А он сильный. Что ему хлопоты? Лишь бы жила…
К его родне поехали вместе лишь однажды. В самом начале семейной жизни. Она тогда сказала:
– Все понимаю. Поеду. А там уж как сложится, не обессудь!
Да все он понимал! И что родня его ей до фонаря, и смотрины эти. И про сестер своих языкатых все знал, про брата-дурачка – что у пьяного на языке. Мать тогда была уже почти не в себе – не слышала, не видела. А вот сноху разглядела! Нашептала ему:
– Ну, и влип же ты, Ванька!
Да и сестры туда же – хихикают, переглядываются, обсуждают. В уши дуют те же песни – влип, бродяга.
Ничего не понимают! Ничего! Деревня убогая. Не видят, что она для него…
Да все она для него! Земля, небо, воздух! Без нее – ни дышать, ни жить… Воздуха без нее не хватает.
Счастливый какой. Господи! Спасибо за все!
Брат-дурачок в бане ему:
– Баба у тебя – не украсть, не посторожить! – И заржал, как конь.
Тьфу, противно! Скорее бы домой, скорее. Не получилась теплая встреча. В поезде она ему сказала:
– Извини, но я туда больше ни ногой!
Нет такого вопроса на повестке дня, нет и не будет.
Он закивал:
– Что ты, конечно, понятно все.
Что ей эти золовки, дуры эти бестолковые, мамаша на печи, братан-алкаш. Застолья их идиотские – с самогоном, песнями и мордобоем. Банька по-черному, сапоги резиновые.