После свадьбы жили хорошо
Шрифт:
— Ну, — сказал он, — наконец-то! Наконец дождался участок хозяина! Веришь, Сашенька, сердце кровью обливалось, когда на это запустение смотрел… Тетка твоя больная была, понимаю, но все-таки дура, царство ей небесное. Участок — дно золотое! Разве можно так к нему относиться?! Вон ко мне на усадьбу загляни или к Гусеву… Без научной основы, а сделали райские уголки! Трудно, конечно! Но без труда — не вынешь рыбки из пруда!
Саша стоял напротив Забелкина, слушал, опустив на грудь голову; за стеклами очков глаза его казались расплывчатыми, задумчиво-отчужденными; он как будто
— Я не специалист, — проговорил он со вздохом. — Все равно не пойму.
— Но ты же — агроном?!
— Луговод.
— А-а-а… Значит — по травам? — сказал Забелкин. — Травопольщик, значит? И — ничего? Держишься?
— Держусь, — ответил Саша. — А что?
— Жмут на вашего брата!
— Ничего, как-нибудь.
— Слушай, а это действительно вредная вещь — травополка или так, под настроение попали? Что ученые-то говорят, умные головы?
Саша улыбнулся, повертел на рубашке пуговицу (между прочим, дешевенькая рубашка, из штапеля).
— Тут длинная история, — сказал он.
— Понятно. Ну, небось свой участок вскопаешь? Траву не оставишь?
— Да оставлю. Пускай растет.
— Ага-а!.. Значит, под задернением все-таки лучше? Выгодней?
— Я, правда, не знаю… Я ведь для другой цели.
— У-ух, жук! — с грозной похвалой и завистью сказал Забелкин. — У-у, хитрован! Говори прямо, от меня нечего скрывать. Да от меня и не скроешься! Я, брат, как рентген! Знаю: небось под задернением выгодней! Посмотрю, перейму опыт… Кстати, будешь саженцы доставать, меня поимей в виду.
— Какие саженцы?
— Яблоньки, грушки, вишенки. Говорят, карликовые яблони теперь в моде… Достанешь карликов?
— Нет, я, пожалуй, не смогу.
— Может — через супружницу? Она у тебя чем занимается?
— Цветами.
— Кхе-кхе… Не дома, не дома! На работе!
— Я и говорю: цветами. Она люпин изучает, есть такой цветок.
— Это что же — все время изучает? Один цветок?!
— Да. Будет диссертацию защищать.
— Ну, жуки-и!.. — протянул Забелкин даже несколько оторопело. — Внедрились! А платят-то много?
— Немного.
— Значит, прирабатываешь? В тетрадочку-то чего пишешь? Статейки? Знаю — статейки! Публикуют?
— Нет, я для себя пишу. Ну, о травах.
— Зачем?! Ведь — не напечатают! Еще в карикатуру попадешь!
— Просто мне нужно. Для себя.
— Просто? — сказал Забелкин задумчиво. — Для себя? Н-да… Дела. Ну, ничего, теперь поправишь финансовое положение. Только руки приложить! Хочешь, отличной рассады уступлю? Клубники?
— Да нет, — ответил Саша. — Я ведь сажать не буду. Так оставлю.
— Что оставишь?
— Ну, все. Сад, участок.
— В таком виде?!!
— Ага.
— Ты — серьезно? — Забелкин даже слегка присел, заглядывая Саше под очки. — Шутишь, мил человек?
— Честное слово.
— Такой участок?! И не станешь обрабатывать?!
— А зачем? — сказал Саша. — Нам на житье хватает.
— Хватает?
— Ага.
Забелкин побарабанил пальцами, напевая: «Утро туманное, утро седое…» — приковал Сашу взглядом:
— Войны боишься?
Саша
— Войны, говорю, испугался? Конца света ждешь?
— Да что вы! — наконец, сообразив, проговорил Саша и рассмеялся. — Совсем нет! Честное слово, война ни при чем… Нам действительно хватает на житье. И больше не надо.
— Всем — надо, а тебе — нет?
— Да зачем, зачем?! — повторил Саша уже с досадой. Словно обижался, что Забелкин не может его понять.
…У сосен, что стоят близко к горящему дому, на мертвых нижних ветках, на самых кончиках, трепещут язычки коптящего пламени. Сырая хвоя еще не горит, лишь трещит иногда и пофукивает желтоватым дымком, а вот сухие ветки уже занялись, и вокруг стволов роятся, мелькают пугливые огоньки — как на свечках под Новый год.
Пожарники отступились от дома, не тратят понапрасну воду. Бьют из шланга по деревьям, по соседним постройкам, — только бы удержать пожар на месте, не дать распространиться.
Пожарники почти успокоились: с усталой, расслабленной неторопливостью перетаскивают шланг, снимают свои нагревшиеся каски, утирают ладонями лица, и при каждом движении их серые брезентовые куртки, негнущиеся круглые штанины звонко шуршат и даже как будто взвизгивают.
И только Забелкин не может успокоиться. Махнул рукой на пожарников, перестал ругаться с ними; все отступились от горящего дома, но Забелкин не отступился. Идет на приступ. В руках у него багор на длинном черенке, и, упершись этим багром в верхний венец, всклокоченный, в распоясанной тлеющей рубахе, хрипло вскрикивая, Забелкин раскачивает огненную стену, хочет разнести ее по бревнышку… Он заметил Лопатиных, он знает, что они стоят на дороге, иногда он оборачивается к ним — и страшен, гневен взгляд его воспаленных глаз…
Никто, никто в деревне не видел Забелкина праздным. Уж такой человек Забелкин — всегда в хлопотах.
Утром подымается с петухами, соседи еще сны досматривают сладкие, а Забелкин уже копошится во дворе, что-нибудь сколачивает, ремонтирует, улучшает. Образцовое у него хозяйство, но не довольствуется Забелкин достигнутым. Не покладает рук.
В девятом часу, торопливо поскребя щетину бритвой, надев черный галстук, несмятую фетровую шляпу, сидящую горшком, Забелкин спешит в поселковый Совет. Когда-то, несколько лет назад, выбрали Забелкина депутатом, и он привык руководить. Давно кончились депутатские полномочия, но Забелкин все равно активен. Работает на общественных началах.
Придерживая руками какие-то папки, газеты, тетрадки, приседающей походочкой бежит Забелкин по деревне, и тут его не останавливай: «Некогда, некогда!»
Воротясь домой, снимает галстук и шляпу, из общественного деятеля превращается в чернорабочего. Обкапывает яблони, окучивает землянику, возводит компостные бурты, поливает грядки, — и так до сумерек, до куриной слепоты в глазах. А вечером еще надо подежурить в клубе, надо разок-другой пройтись по засыпающей деревенской улице, охраняя общественный порядок.