Последнее интервью
Шрифт:
Дело в том, что я помню свою жизнь в военных городках. Полусельская школа при аэродроме. Мы все время жили в военных городках. И как-то удалось уговорить учителей, чтобы нас собрали после восьмого класса и повезли в Ленинград. А для меня этот город был мечтой.
Когда я в первый раз попала в Ленинград, я ахнула. Это было гораздо большее потрясение, чем когда я в первый раз увидела Париж или когда я увидела Венецию. В Ленинграде я в первый раз увидела купола. Я их видела только на открытках и в кино. Но кино тогда было черно-белым, и журналы были черно-белыми. А наяву все оказалось так изумительно красиво! Нас, целый класс, привезли
Первым делом я полезла на Исаакиевский собор. Тогда можно было подняться на самую верхушку. Внутри по куполу шли две лесенки, перекладинки маленькие. Ты ползешь, не дай Господь оглянуться назад… Высота несусветная. Страшно до жути, но гораздо страшней было спускаться.
Что я еще помню о Ленинграде начала пятидесятых? Помню, что увидела разруху. Реставрация настоящая загородных дворцов началась в 1958 году. А когда я приехала, реставрации еще не было. И Екатерининский дворец в Царском Селе был с крышей, которая наполовину лежала на земле. Эти раны я чувствовала, как раны человека. Я поняла, что стоят раненые прекрасные дворцы, им нужно золото. А на Чукотке вот только что вроде открыли большое золото. Я поняла, что нужно мне быть на Чукотке. Что, может быть, я сумею что-то такое написать как журналист, чтобы побольше золота все-таки выделяли на купола и шпили Ленинграда. (Мне и в голову не приходило, что настанет время, и мы внесем изменения в Конституцию на Съезде народных депутатов, и этот город вернет свое первоначальное имя – Санкт-Петербург.)
Увидеть его и не влюбиться в этот город было просто невозможно. О жизни в этом городе можно было только мечтать, поэтому я и поехала учиться в Ленинградский университет.
Университет, филфак, где было отделение журналистики, – небольшой зелененький дворец на набережной Невы. Я поступила в ЛГУ в 1954 году. Нас 60 человек было на отделении журналистики. Мы получили прекрасное образование. На филфаке была лучшая профессура. Лучшая во всем Советском Союзе. Это Макогоненко, Бялый, Пропп. Первые три курса нам читают античную литературу, историю дипломатии, дают блестящее образование, а потом пошла какая-то ахинея про советскую печать, спецкурсы про экономику. Нам это было неинтересно, и мы, как правило, убегали с этих лекций. Когда родители присылали нам деньги, то мы шиковали – шли в «Лягушатник», шли в «Север», еще куда-то – мороженое есть, хотя я его терпеть не могла. Принцип был такой – гостей водить. А потом у тебя не оставалось денег. Купить винегрет и гречневую кашу – на это хватало всегда. Но иногда вечером есть очень хотелось.
Я жила в общежитии. Сорок человек в комнате было. Ужас просто. Придешь вечером – в столовой есть нечего. И ты робким голосом с порога спрашиваешь:
– У кого-нибудь корочка хлеба есть? Нет ли у кого-нибудь черствого кусочка хлеба?
Всегда у кого-нибудь находился. И у меня находился, я тоже давала. Ты брал воду. Ел корку, запивал водой, и хорошо. Потом на Чукотке, когда я возвращалась из командировки, я тоже входила в комнату и говорила:
– Нет ли у нас
Хотя в комнате кроме меня никого не было. Начинала искать в тумбочке, на которой стояли ведро с водой, плитка. Находился какой-нибудь засохший кусок. Я мазала его красной икрой, засовывала в рот и спокойно, съев этот кусок, ложилась спать. Это тоже было прекрасно. На самом деле, очень сытно оказывалось, хотя кусочек и был маленький.
Пятый курс университета, 1959 год. Заседает комиссия по распределению. Я прихожу и говорю:
– На четвертом курсе я просила, чтобы вы мне достали место на Чукотке.
Заветная Чукотка должна была дать мне очень хороший старт.
Но члены комиссии говорят:
– Нет, увы, Чукотки в списке нет.
– Как это нет?
Проверили несколько раз:
– Нет. Ну, не прислали запросы оттуда, нет Чукотки. Но есть Магадан. На радио.
Я начинаю спорить с комиссией. А мне говорят:
– Подумай, как же ты поедешь в Магадан там или на Чукотку? Ты посмотри на себя. Ты же сплошное самовычитание.
Я была очень тощей. Маленькая, худенькая… Я говорю:
– Я все выдержу. Давайте мне этот Магадан, я там разберусь, в Магадане.
В общем, с большим трудом я получаю Магадан. Я даже плакала на комиссии:
– Не отдавайте никому Магадан, дайте мне.
Дали мне Магадан. Стали меня собирать. Мама купила мне светленький чемодан, я туда все свое уложила, потом мама запаковала.
Впервые все эти откровения, связанные с семьей и моей жизнью, я рассказала Олегу Куваеву. Потому что и он мне все откровенно рассказывал.
Олег Куваев
Куваев незадолго до меня появился на Чукотке и еще недавно был студентом. Он начинал свою практику в поселке Эгвекинот. Когда практика закончилась, уехал в Магадан, в геологическое управление, но надеялся получить вызов для работы на Чукотке. Он работал в своих первых партиях. И был чрезвычайно талантливым геофизиком. Удивительный жизнелюб, очень веселый, радостный по натуре человек. Он мечтал о том, что проживет долгую жизнь, опустится на дно Северного Ледовитого океана. Верил, что найдет золотую бабу аримаспов и серебряную гору, где можно ножом отрезать от горы серебро чукчей.
Про Гиперборею я прочитала, еще когда училась в университете. И оказалось, что мы с Олегом Куваевым помешаны на этой мечте. Каждый по отдельности. Он узнал о ней, когда учился в Геологоразведочном институте в Москве.
Мы быстро подружились с Куваевым. Он был старше меня на один год. И вот как-то Олег собирается в длительную командировку в Магадан. Я попросила его, чтобы он зашел в библиотеку и посмотрел, что там есть по истории Чукотки.
Олег говорит:
– Самый лучший источник, если тебе нужно узнать о строительстве социализма в Певеке, это Наум Пугачев.
– Кто такой Наум Пугачев?
– Наум Пугачев был послан сюда в начале тридцатых годов. Чукотка тогда Хабаровскому краю подчинялась.
Он пообещал что-то узнать и написать мне. Когда Олег прислал свое первое письмо, напечатанное на машинке, я, не распечатывая, отправила его назад со словами: «Письма имеют ценность только тогда, когда они написаны самим человеком. Потому что я смотрю на твои буквы и понимаю, в каком ты настроении писал. Что с тобой происходит. Это чувствуешь через письма». Дальше все письма он мне писал от руки.