Последнее интервью

Куркова Бэлла

На другой день Дианка говорит:

– Ты знаешь, я думаю, все-таки синяя лампа лучше. Только ты, может, ее платком каким-нибудь укроешь. Иначе как тебе все их прочесть? Книг-то много. Я просила родителей, чтобы мне побольше этих книг купили.

Это был подарок отца дочери на день рождения. Незадолго до того, как его расстреляли. Диана хотела, чтобы Чарской у нее было много. И отец выполнил ее желание. И я представила себе, как человека арестовали, увели на расстрел. Обыск в доме был, и Диана видела все это. Видимо, это была очень состоятельная семья, по некоторым вещам я это понимала.

А дальше – дальше все оборвалось. Последнее, что я представляю: как в эту комнату внесли вот такие какие-то вещички примитивные. Примитивную железную кровать. Серого кота и сундук. И больше ничего. У Дианы даже платьица не было нового. Чарская – это были ее воспоминания об отце, о нормальной жизни, о совсем другом детстве. О людях, которые были с ними.

Я говорю:

– А как ты с этим подарком потом поступишь?

Она ответила:

– Может быть, ее потом когда-нибудь разрешат читать.

Книжки были безобидные. Они были красивые. Там всякие мальчишечьи и девчоночьи приключения. Нам, советским детям, видимо, вредна была сказка о красивой жизни. Я до дна прочитала все, что лежало в сундуке. Я тогда посчитала, что эти сказки очень важны именно в такой жизни, которая была тогда, после войны.

Я тогда сравнивала мир Чарской и мой мир. И казалось: как несправедливо, что в книжках этих запрещенных так все хорошо, а у нас дома на стене Сталин висит. Я вспоминаю Чарскую с большой благодарностью. Она подарила мне детский мир. Но еще она подарила мне то, чем я потом заинтересовалась. Я начала читать книжки по истории. И я уже не так боялась самолета немецкого и не так боялась дядьку, который висел на портрете из райкома партии.

Я стала чаще ходить в театр, мне давали деньги, я покупала билеты себе. Иногда Диану удавалось повести с собой. После хореографического училища я все думала: чем бы таким заняться королевским? И в один прекрасный день, когда меня в очередной раз закрыли на ключ, я срезала все шторы. Разобрала елочные игрушки. И сделала королевские плащи. А дальше мы ставили королевские спектакли. В подвале или прямо на улице. Приходили папы, мамы. Мы изображали исключительно королев и принцесс. Родители радовались, им даже не жалко было, что мы разрезали тюль и разбомбили елочные игрушки.

А дальше я думаю: может быть, попробовать самой писать? Сочинения домашние я писала большие, по четыре тетрадки сдавала. Учительнице трудно было читать. Она говорила:

– Куркова, больше одной тетрадки не пиши.

Я думаю: ладно. И купила тогда тетрадки в клеточку. И жутким почерком (он у меня всегда был, с детства, жуткий) в каждой клеточке я писала. Она сломала глаза на этом. Отец пришел после родительского собрания и мне сказал:

– Пиши сколько хочешь, не обращай внимания.

И учительница сдалась, сказала:

– Ладно, пиши.

Чукотки в списке нет

Я уже перестала думать о каком-то мифическом человеке, настоящем отце, который когда-то был в моей жизни, но мама вышла во второй раз замуж, я ей этого простить не могла, естественно. У мамы появилось двое детей. Родилась Наташа и родилась Ирина. А это уже вызвало у меня ревность. Мама все это, оказывается,

понимала. Что у меня депрессия идет от этого удара, который я получила в пять лет. И никогда ни отчим, ни она меня не ругали. Ни за шторы, ни за что. И когда мама много-много лет спустя попыталась передо мной извиниться, даже на колени встать передо мной, что она виновата в том, что я выросла без родного отца, я ее подхватила почти у пола. Я говорю:

– Мам, ты чего? Я эту дурь давно выбросила из головы. Все у нас хорошо, все замечательно.

Маму я, конечно, очень любила. Отец, отчим мой Алексей Иванович Курков, был замечательный человек, он не разрешил маме тратить ни рубля из алиментов, которые присылали мне, не давал в хозяйство их употреблять. Их копили для меня. А я про алименты эти ничего не знала. Уже потом мне почтальон, которая приносила эти деньги, рассказала. Помню, всем шили к какому-то празднику платья, и я попросила, чтобы мне тоже сшили новое платье. А мама мне говорит:

– Денег нет.

А я ей дерзко:

– Но вы же на меня алименты получаете, большие деньги.

Мама молча ушла в другую комнату. Платье новое у меня появилось. И опять мама и отец ни слова мне не сказали.

И вот ситуация: я понимаю, что в аттестате зрелости придется поставить мою настоящую фамилию. В классе я была Бэллой Курковой. Мы переезжали с одного аэродрома на другой, и никто ничего не знал о нас. И потому мне было стыдно, что во время вручения аттестата откроется, что я неродная Алексею Ивановичу дочь.

Я раздобыла адрес (из квитанции об алиментах) и написала своему настоящему отцу: «Откажись от меня, мне нужно сменить фамилию. Потому что ты мной никогда не интересовался». В ответ пришло сухое письмо: «Я не откажусь. Ты боишься, что тебе придется в моей старости за мной ухаживать?» Я не боялась этого, мне такое и в голову не приходило, что нужно еще за ним ухаживать. Обидно мне было, что у всех родные отцы, а он никогда мной не интересовался. Так любил, и вдруг бросил нас. Это было для меня потрясение.

Я благодарна Алексею Ивановичу за все, что он для меня сделал. Он пошел к старшему военпреду, который еще и народным депутатом был. Рассказал историю, что будто бы потеряли мое метрическое свидетельство.

Меня послали по врачам, которые спрашивали:

– А когда ты родилась?

Я отвечала:

– Мама говорит, двадцать шестого декабря тридцать пятого года.

Так и написали. В общем, выдали мне новое свидетельство о рождении, согласно которому я Куркова Изабэлла Алексеевна. Отец у меня – Курков Алексей Иванович, и мама – Ольга Петровна.

Еще в школе, где-то в восьмом или десятом классе, я придумала себе «программу жизни». Я тогда была убеждена, что могу заранее спланировать всю свою жизнь. Я мечтала стать журналистом. И придумала, что вначале буду жить на Чукотке, потому что это самое отдаленное место нашей страны. Отработаю там столько, сколько надо после окончания университета, а потом – в Антарктиду. Это же тоже очень интересно! Лодку можно прицепить прямо к айсбергу и двинуться вместе с ним весной по узенькому какому-нибудь проливчику. Во всяком случае, мне так хотелось. А потом я приеду в Ленинград.