Последнее отступление
Шрифт:
Федька не появлялся. Елисей целый день просидел на постоялом. Ходил вокруг Артемкиной постели, причитал:
— Вот беда-то, ето самое. Ты захворал, Савоськин варнак где-то шляется… Что я буду делать, ето самое. Не под силу мне одному с мешками управляться. Вы посулили помочь, обнадежили и одного оставили.
Артемка помалкивал. Ему было стыдно и перед стариком и перед самим собой. Наглотался, назюзюкался… Жди, батя, заработка от сына. Как раз дождешься. Сынок тут хорошим дружком обзавелся, веселую жизнь нашел. И зачем ты пил водку, недоумок?! Орясиной по спине отвозить тебя некому. Эх, Артемка, Артемка, и что ты только думаешь? Попал к какой-то
О чем только не думал Артемка! Мысли текли говорливым ручейком, перескакивали с одного на другое, как струйка с камешка на камешек. Вечером ему стало легче, он поднялся, поел.
— Завтра я помогу тебе торговать, — сказал Елисею. — Сбегаю с утра в Совет, отдам письмо товарищу Серову и целый день буду с тобой.
Артемка полез в карман за письмом. Его не было. Начал лихорадочно обыскивать свою одежду — нету. Растерянно остановился, опустил руки.
— Ты что это с лица сменился? Не посеял ли деньги, ето самое?
Деньги и записку Рокшина он завернул в тряпочку, положил в потайной карман рубашки и пристегнул булавкой. А письмо было в кармане брюк.
— Что молчишь-то? Что потерял?
— Письмо…
— Беда небольшая, ето самое. Я уж думал, у тебя деньги свистнули. Тут варначья полно. На базаре прямо толпами ходят. Вчерась…
Артемка не слушал Елисея Антипыча. Ощупывал каждую складку одежды дрожащими пальцами. Все пропало. Не видать теперь Серова как своих ушей. А Павел Сидорович узнает… Стыд-то какой! Он представил, как воспримет это учитель. Может быть, ничего не скажет, только посмотрит из-под клочковатых бровей, так посмотрит, что душа в пятки уйдет.
Он оделся и побежал к анархистам. В полуподвале было много народу. Шум, гам, звон посуды, пьяные песни, пьяные крики. Артемка остановился у порога, поджидая Любку. Она вышла с бутылками в руках, поставила их на стол подпившим анархистам, повернулась и увидела Артемку. Метнулась к нему, приветливо улыбаясь.
В ее комнате перерыли всю постель, обшарили все уголки, но письма не нашли.
— Значит, потерял ты его не здесь. Теперь уж не найдешь, — сказала Любка.
Артемка стоял, покусывая губы. Черные, круто изогнутые брови хмурились, стягивались к переносью, на ровном, прямом носу поблескивали бисеринки пота. Он клял себя самыми последними словами.
Любка подошла к нему, положила полные руки на плечи.
— Ничего, миленький.
Зло фыркнув, он отступил на шаг.
— Обнимайся с другими! Только это и на уме.
Любка отдернула руку, точно обожглась.
— Я ведь просто так, по-человечески… — глухим, сдавленным голосом сказала она. Губы ее дрогнули, в глазах мелькнула приглушенная боль и обида. Это была другая Любка — жалкая, беспомощная, беззащитная. Она совсем не походила на ту Любку — разбитную, привязчивую.
Но продолжалось
— Переспи со мной ночку — все забудешь. Миловать буду — сердце зайдется.
Артемка нахлобучил на лоб шапку, молча вышел.
На улице гулял обжигающий ветер, заметал снег в сугробы. Тускло светили окна домов, густел сумрак наступающей ночи. Ветер дул в спину Артемке, гнал его по пустынным, неуютным улицам, мимо дряхлых домов.
Утром он не пошел к Рокшину. Поехал с Елисеем Антипычем на базар. Непривлекательный вид города, потеря письма, исчезновение Федьки — все это сожгло радужные надежды. Они свернулись, обгорели, будто сухие листья на жарких углях. Он бы с радостью уехал отсюда домой вместе с Елисеем. Но стыдно будет перед матерью и отцом. Говорили: не в гости к дяде едешь. Посмеивался, будто знал больше, чем они знают. И вот досмеялся, остался при своих интересах. И революции тут никакой нету. Нельзя же назвать революцией спор Серова с Рокшиным. Таких споров и дома можно было наслушаться. Отец с Климом сколько раз схватывался. Правда, у них не так здорово получалось. И слушать их столько народу не собиралось…
Артемка сидел на возу с зерном, безучастный к зазывным выкрикам Елисея Антипыча. Старик, развязав мешок, пересыпал из горсти в горсть зерно, похваливая:
— Золото, не пшеница, ето самое! Сам бы ел, да нужда пристигла. Подходите, берите, недорого отдаю!
Покупатели подходили, спрашивали цену, недовольно морщились. Иные стыдили Елисея Антипыча:
— Побойся бога! На чужой беде капитал наживаешь!
Среди покупателей прохаживались рабочие с винтовками и красными повязками на рукавах.
— Это полномочные Совдепа, — шепнул Артемке один из мужиков, знакомых по постою. — Спекуляцию выводят.
— Почем пшеничка? — у воза остановился покупатель с холщовым мешком на плече.
— Обыкновенно. Пуд — девятнадцать рублев, полпуда — девять с полтиной, ето самое.
Человек подошел ближе и мельком заглянул в мешок.
— А за сколько отдашь, если целиком воз куплю? — тихо спросил он.
— По восемнадцать с полтиной, не меньше. Пшеничка, ето самое, прямо золото.
— Вижу, — сказал покупатель. Но смотрел он не на пшеницу, а на Артемку, ковырявшего соломинкой в зубах.
— Это твой парень?
— Не, суседский, работать в город приехал.
— Отдай, старик, по восемнадцать.
Елисей почесал затылок, вопросительно посмотрел на Артемку.
— Не раздумывай, папаша, ничего не потеряешь. Торговать придется не один день. Коням сколько скормишь, сам проешь… А тут получай чистые денежки и катись домой.
Елисей помялся, повздыхал, спросил совета у Артемки. Тот пожал плечами: «Смотри сам, тебе виднее». Елисей согласился.
— Вот и хорошо, — обрадовался покупатель. И тут же, в виде задатка, отдал половину денег за пшеницу.
— Остальные получите на месте. Я пойду вперед, а вы двигайтесь за мной. За базаром вас подожду…
Елисей пересчитал деньги, положил в кожаный мешочек, висевший на шее, и спрятал его под рубаху.
— Ты, Артемка, навостри уши. Не оплошать бы нам с тобой. Не дай бог, залучат в темный угол и отберут все.
На выезде с базара подводу остановил уполномоченный Совдепа.
— Куда, дед, направился?
— Продал пшеничку, сынок.
— Всю зараз?
— Как есть всю, сынок. По рублю с пуда сбросил и свалом отдал.