Последнее письмо из Москвы
Шрифт:
— Скажи папе…
— Папа, — повторил я.
— «Папа», правильно.
Тут он прибег к жестикуляции, чтоб донести до меня смысл сказанного. Он все тыкал меня в грудь, добиваясь понимания того, что пытается сказать:
— Смотри мне в лицо, — говорил он, показывая на свой рот. — Повторяй за мной: «папа».
Я молчал, но он не унимался:
— Папа.
Я сообразил, чего от меня хотят, и повторил:
— Папа.
Брат прямо нахохлился от гордости за свой педагогический талант.
— Видали, как учится? — воскликнул он важно, а
— Дай.
— Дай.
— Мне.
— Мне.
— Дерьма.
— Дегьма.
— Теперь все вместе.
Он жестикулировал.
— Повторяй за мной: «Папа, дай мне дерьма».
— Папа, дай мне дегьма.
— Нет, там «р», «дерьма».
— Дегьма.
— Ладно, пойдет. Иди, скажи это отцу, он будет очень доволен и наградит тебя, — говорил он мне, показывая на торт.
Мальчишки пошли за мной в столовую, тихонько похохатывая. Отец с кем-то говорил с присущей ему оживленностью. Мать крепко держала его за руку, будто пытаясь успокоить, а остальные с нетерпением ждали возможности вставить хоть слово. Часть торта уже была съедена, все были усталы и немного напряжены. У отца были красные глаза, он тер их и, как прежде за завтраком, держал в руке полупустой стакан.
— Тихо! — воскликнул старший кузен, перебив беседу. — Твой сын научился говорить, как настоящий аргентинец, — с улыбкой обратился он к отцу, и тот выглядел несколько удивленным. — Он очень сообразительный.
Он взял меня за руку и сказал:
— Он хочет тебя кое о чем попросить. Слушай, — и жестом показал мне, чтоб я говорил.
Я широко улыбнулся и произнес то, что так талантливо зазубрил:
— Папа, дай мне дегьма.
Все изумленно посмотрели на меня. Употребление бранных слов в семье никогда не приветствовалось. Кто-то улыбнулся, но скорее растерянно. Мать с удивлением смотрела на меня, она гордилась тем, что я выучил несколько слов абсолютно неизвестного мне языка. Отец сурово посмотрел на меня и со злостью в голосе сказал по-украински:
— Вот какой ты дряни научился? — он явно был в ярости.
Я тоже был удивлен его реакции.
— Что ж он делает? — обратился он с вопросом к матери.
— Я не понимаю.
Дядя Срулек с упреком посмотрел на кузена. Я не понимал, что он говорит, но интонация не оставляла места для сомнений.
Я не мог понять, отчего отец злится на меня за то, что я всего лишь попросил кусок торта. Вероятно, он посчитал, что я уже достаточно ел в тот день.
В тот момент мать все же решила уточнить у отца (она сделала это по-украински), что же произошло, что я такого сделал или сказал, чтоб заслужить взбучки. Отец перевел ей на украинский мою фразу и только тогда сам понял, что надо мной просто жестоко подшутили.
— Я всего лишь хотел попросить кусок торта, — оправдывался я по-русски.
— Я поняла, милый, я поняла, — ответила мать и обняла меня, как бы защищая от упреков.
— Я всего-то пошутил, — вмешался брат, — нечего из такой глупости скандал раздувать.
И
Вскоре все забыли о случившемся, и беседа возобновилась. Отец все искоса поглядывал на меня, а мать явно испытывала досаду, но не из-за меня. Думаю, она на самом деле переживала: мне было хорошо знакомо это ее выражение лица, когда в улыбке угадывалась неизбывная тоска и глубокое расстройство. Мои кузины решили проявить некоторую заботу: они принесли мне большой кусок торта, который я проглотил моментально, будто пиранья.
Среди гостей распространилась сонная эпидемия: беседы утратила былую оживленность, и сонливое облако будто витало над ними, подобно Духу Господнему, что вился над мировым океаном в библейском сказании. Мы все рано встали, пережили большое напряжение и невероятный по силе прилив адреналина и слишком много ели. Всем было необходимо отдохнуть.
Кузены, дядья и тетки убрали со стола, пошли на кухню мыть посуду. Мать освободили от домашних обязанностей, хотя она рвалась помогать, и оставили с отцом и остальными гостями.
Я остался за столом, прячась от жары, царившей в патио. Напольный вентилятор немного спасал от зноя. Я переставал замечать, что происходит вокруг. Я утомился.
Разговоры окружающих отдалялись, пока не превратились в совсем уж далекое бормотание. Гости стали расходиться. Я положил руки на стол, пристроил на них голову, как на подушку, прикрыл глаза и сдался усталости. Я потихоньку проваливался в сон, хотя и старался не заснуть. Родители остались в столовой и продолжали болтать по-украински, возможно потому, что мать очень неуверенно говорила на идиш.
Сквозь сон до меня доносились отдельные фразы:
— Он капризный ребенок, — говорил отец.
— Он хороший мальчик. Для него тут все в диковинку. Он освоится.
— Уж не сомневайся, я добьюсь, чтоб освоился.
— С ним надо ласково.
— Строгость тоже нужна. Вы его совсем разбаловали.
— Ты его совсем не знаешь, он послушный.
— Совсем наоборот, он бунтарь.
— У него никогда не было отца. Он не знает, как вести себя с тобой.
— Для этого есть инстинкты.
— Он так хочет узнать тебя получше. Он тобой восхищается. Все время только и говорит, что о тебе.
— Мне не нравится, как он ведет себя. Не нравится.
У меня закрывались глаза, но я старался не засыпать. Я хотел слушать, о чем они говорят, но так, чтоб они не заметили, что я бодрствую. От некоторых фраз отца (я отлично их запомнил) меня бросало в дрожь.
Ничего из происшедшего не совпало с моими ожиданиями, и встреча прошла не так, как я себе представлял. Тогда мне казалось, что ничто в этом человеке не способно пробудить во мне любовь, что я никогда не стану сыном этому мужчине, хотя должен был бы. Его взгляд пугал меня, поскольку в глубине его глаз не было места нежности, особенно по отношению ко мне.