Последние каникулы, Шаровая молния
Шрифт:
Он шагал, похлестывая подобранной на обочине веточкой по брючине, и, когда отдалился от центральной усадьбы, остался, как ему почудилось, на шоссе один среди звона и переливов кузнечиков в раскаленном поле, но потом в темноте проявился силуэт и светлым пятном угадался Олин белый отложной воротничок - она неслышно шла по обочине. Когда Вадик поравнялся с ней, она остановилась.
– А я узнал вас, по воротничку. Добрый вечер. Понравился концерт?
– Вадик зашагал в ногу с Олей, независимой, суровой.
– Понравился,- безо всякого выражения ответила Оля.- А вы со мной из вежливости разговариваете
– Что-то у нас с вами разговоры не получаются.- Вадик полез, за сигаретами.- Вы меня невзлюбили с того медосмотра, верно? Когда я дал вам отвод, да? А знаете, я до сих пор не забыл тоны вашего сердца. Запомнил их. Может быть, навсегда. Вот так! А вы сердитесь! А я ведь выполнял свой долг.
– Это к делу не относится,- строптиво сказала Оля.- Ну, закурите,- она остановилась,- я подожду.
Вадик торопливо чиркнул спичкой и, прикуривая, опустил глаза. Когда спичка погасла, он ослеп - шагнул и споткнулся,- и тут же его поддержала ее рука.
– Спасибо. Прямо куриная слепота.- Вадик надеялся, что Оля засмеется или отзовется на шутку, но она молчала.
Так они молча прошли еще с километр. Время от времени кто-нибудь из них хлопал себя по руке или шее, сгоняя комара. Потом из-за деревьев открылось поле и проселочная дорога. Свернули на нее, и Оля, отстав, сняла босоножки, пошла по пыли босиком.
– Что же не скажете, что это вредно? Я уже привыкла: это вредно, это опасно.- Даже в темноте Вадик чувствовал, что Оля улыбается. Она обогнала Вадика.
– А это не вредно. Пыль теплая,- примирительно сказал Вадик.
– Верно.- Оля обернулась.- Вы жили когда-нибудь в деревне? А я выросла в деревне. У нас такая хорошая была деревня, красивая. А потом в райцентр переехали. Вот его не люблю. Мне и Москва не нравится.
– Так вы ее не знаете.
– Человек должен жить на природе,- медленно и поучительно произнесла Оля,- тогда он будет видеть, как живут деревья... вода... животные... Как
кружится небо, как встает солнце...- Вадик усмехнулся, и она почувствовала это.- Не так?.. А когда начинается весна?
– Почки набухают?
– Нет. Снег, снег сыреет. Небо - выше, ветер - тише, деревья теплеют.
– Это хорошо, что вы в лесотехнический пошли,- сказал Вадик.
– А может, нет?
– сама себя спросила Оля. Она пропустила Вадика вперед и надела босоножки.- Я же буду лесозаготовкой заниматься - пилить, обдирать, щепить, строгать...
Дорога чуть поднялась в гору, и они вошли в пласт теплого травяного воздуха.
– Такого в городе нет,- сказала Оля. Она остановилась.- Домой хочу! Не прижиться мне в городе... Зря говорят: "Жизнь прожить - не поле перейти". Надо говорить: "Жизнь прожить - как поле перейти". Вот дорога, и все есть - и низко и высоко, тепло и холодно.
– Не думал, что вы такая,- удивленно признался Вадик.- Очень уж вы суровы были на медосмотре.
– А вы серьезный, да? Ну а я легкомысленная. Вот и говорю: жизнь прожить - как поле перейти,- с вызовом повторила она.
У самого лагеря Вадик замедлил шаги:
– Погуляем?
– Оля кивнула, и они пошли по неровной темной улице в сторону рощи. Там, с обрыва у развалин церкви, открылось водохранилище, "море", мерцающее в свете луны. С порывом ветра странным акустическим эффектом до них донеслась
– Последний вальс,- сказала Оля и несколько раз медленно покружилась.
Музыка стихла, и стали различимы испуганные шорохи листьев и рокот в кронах старых деревьев, плеск воды. Оля подняла руку, призывая Вадика прислушаться, и вдруг резко и страшно скрипнуло соседнее дерево, они оба вздрогнули, Оля даже подалась к Вадику, на секунду прижалась к нему, и его руки нашли ее плечи, и губы сами по себе скользнули по ее щеке.
Она стояла, не двигаясь и глядя в сторону, равнодушная. Потом мягко отстранилась и долго-долго рассматривала его лицо холодным пристальным взглядом.
– Что?
– не выдержал Вадик, заробев почему-то.- Что вы?
– Слышите?
– спросила она. Вадик смежил веки, прислушался - музыка, опять вальс. Где-то на середине мелодия оборвалась. Оля вздрогнула, повернулась и пошла через рощу к дороге. Вадик нагнал ее и - а, будь, что будет!
– стал целовать в увертывающиеся твердые губы, в закрытые глаза, лоб- по-детски торопливо-быстро, Оля равнодушно и, чуть усмехаясь, отстранялась. Вадик опустил руки. Тогда она открыла глаза и, все еще усмехаясь уголками губ, взглянула на него. Неподвижно стоя, он медленно поднял руку. Осторожно поднес ее к Олиному лицу, коснулся кончиками пальцев щеки и погладил. И снова провел, едва касаясь, от виска, от тонких волос к подбородку. Тихо поднял другую руку, нежно тронул ее лицо... И как будто его жажда передалась Оле, ее рука, легко лежавшая у него на плече, стала тяжелеть, словно с трудом переползла ему на шею, и ее губы открылись, ожили.
Когда он опять стал слышать шум листвы и их собственное запинающееся дыхание, она отстранилась и, будто застыдясь, пошла вперед. У него было пусто в голове; он чувствовал, что нужны слова, много красивых слов, и знал их, эти слова, и уже однажды говорил их - поэтому они сейчас показались ему всего лишь пеной на волне: что-то в поведении Оли сдерживало его.
Впереди зачернел сруб избы. Оля перешла с середины дороги на обочину, и здесь, в густой тьме под кустами, Вадик опять целовал ее, ощущал ее грудь, живот, ноги, слышал ускоряющийся ритм своего сердца. Она отбросила его правую руку, сделавшую что-то непозволительно грубо, и отпрянула. Скрипнули ступеньки крыльца, лязгнул замок, на дорогу упал четкий квадрат света из окна девчоночьей спальни, Олина тень беззвучно двигалась в нем. Потом свет погас.
– Идите сюда!
Она стояла на крыльце. Он сел у ее ног, осторожно прислонился к тёплым коленям; и еще полчаса они побыли, совсем одни; не шевелясь, слушали вздохи ветра и отзывы-шорохи травы, кустов и деревьев. Потом из поля послышались громкие голоса, звон ненастроенной гитары Игорька.. Вадик поднял голову, увидел склонившееся над ним Олино лицо; коснулась и сбежала по его щеке прядь ее волос, и почти в глаза она шепнула ему: "Иди... иди... до завтра!"
Он послушался-ушел на берёг, далеко от лагеря, сел на обрыве и вернулся в лагерь за полночь, чем-то растроганный; и воодушевленный, и долго ворочался в жаркой постели на скрипучей раскладушке, мял жесткую подушку, вздыхал и выходил покурить, маясь от непривычной бессонницы, таращился на окрестности с порожка медпункта.