Последний барьер
Шрифт:
Потом, так и не поднимая головы, не оглядываясь, направился к двери и вышел. Когда дверь за ним закрылась, один из воспитателей сказал:
– Видали, каков типчик, а?
– но, взглянув на Озолниека, осекся.
Валдиса Межулиса передали в отделение Киршкална.
Он не нарушал режима. Шел, куда посылали, делал, что велели, но воспитателю еще ни разу не довелось увидеть на его лице хотя бы тень улыбки.
Написал матери Межулиса, - ответа пока не было.
Разговаривал о Валдисе с ребятами, и в особенности с председателем совета отделения Калейсом.
Но думать об одном лишь Межулисе у Киршкална нет ни времени, ни права. Другие тоже требуют ничуть не меньше внимания.
Киршкалн идет в рабочую зону, смотрит, как ребята трудятся в производственных мастерских, беседует с мастерами. Кто-то план не выполняет, кто-то просится на другую работу, кому-то кажется, что мастер применил не ту расценку. Потом Киршкалн возвращается в свой кабинет, к тетрадкам с наблюдениями над воспитанниками, к характеристикам, затем идет в санчасть поговорить с фельдшером. Один паренек мочится жио ночам, самому плохо, и товарищи дразнят. Может быть, попробовать на время его отделить, назначить лечение? До вечерней линейки надо просмотреть конкурсный журнал, замечания за день, переговорить с дежурным воспитателем.
Поздний вечер. Киршкалн ждет на остановке автобус. Позади над оградой колонии бусинами поблескивают фонари, белесые лучи прожекторов поддерживают нависшую тьму. Зрелище напоминает праздничную иллюминацию, но увы, .тут эта иллюминация далеко не для веселья.
Вот и еще один трудовой день позади. Через полчаса Киршкалн будет дома. Жена разогреет остывший ужин. Дети спят.
* * *
В комнате отделения полумрак. Слабая лампочка над дверью, заключенная под решетчатый колпак, тщетно пытается разогнать своим желтоватым светом тени в дальних углах помещения.
После сигнала "отбой" разгуливать по отделению запрещено, но запрет этот почти не соблюдается. Всегда есть охотники почесать язык, послушать всякие небылицы и приключения. Наиболее популярны тут две темы: совершенное преступление, которое комментируют все слушатели, и "любовные похождения". Сейчас обсуждается вторая тема. Воспитанник, осужденный, как здесь принято говорить, "за девчонок", - следовательно, знаток в этом вопросе, с характерным для подростков цинизмом излагает свое "дело" со всеми подробностями и широчайшими обобщениями.
Валдис Межулис не спит, но к разговору не прислушивается. Отделные слова и фразы, вопреки его воле, достигают сознания, на некоторое время в нем оседают, но скоро улетучиваются. Какое ему до всего этого дело? Валдис натягивает одеяло на голову, потому что трепач мешает думать. Однако похабщина, которую тот несет, назойливо лезет и сквозь одеяло.
Валдис не желает ее слышать, осмысливать, но не в его силах от нее уйти, как не может он убежать из этого помещения, из этого невыносимо тесного мирка, в который его бросили. Хоть бы настала наконец тишина! Целый день Валдис ждет часа, когда он сможет остаться наедине с самим собой.
В коридоре слышны шаги, и, когда открывается дверь, говорящий замолкает.
– По койкам, и чтоб тихо!
– властно гаркает контролер.
– Ишь, конференцию устроили, а завтра на уроках опять спать будете! А ну живо!
Дробная россыпь босых пяток по полу, жалобные вскрипы коек, и воцаряется тишина. Минутку постояв, надзиратель выходит. Кое-где еще возникают очажки шепота, но прерванная дискуссия уже не возобновляется с прежним пылом.
– Ладно, завтра дорасскажешь, - говорит кто-то.
– Колонист спит, срок идет.
– Ну и здорово он дает!
– шепчет лежащий рядом с Валдисом парнишка своему соседу с другой стороны.
– Аж башка кружится, как послушаешь. Вот бы сейчас чувиху сюда! Как ты думаешь, что бы было?
– Что было бы?
– переспрашивает второй, солидно молчит и потом авторитетно заявляет: - Да от нее бы остались одни клипсы да шпильки!
– Брось трепаться!
– прикрикивает кто-то поопытвей из второго ряда кроватей.
– Показать тебе голую девку, ты бы с перепугу через забор и к маме.
– А ты, что ли, много их видал, да?
– Через окошко в бане!
– подтрунивает другой, и ребята прыскают со смеху.
– Кончили!
– начальственно и твердо объявляет председатель совета отделения Калейс.
– Хочешь не хочешь, но сейчас все равно ведь не сможешь! Всем заткнуться. Нечего надзирателя злить попусту.
Шепот прекращается, и вот уже со всех сторон слышно ровное посапывание спящих. Наконец-то!
Валдис отбрасывает одеяло, скрещивает руки под головой и, полузакрыв глаза, глядит в желтоватый сумрак.
За что? За что он должен по гудку укладываться на эту койку, по гудку вставать, за что посадили его за решетку вместе с ворами и бандитами? Неужели за то, что он прикончил одного такого же мерзавца?
Человек? Тот гад, что пристал к ним с Расмой, был человек. Тот - был, а он, Валдис, - нет. Неужели нету никого, кто все понял бы, кто сказал бы: "Ты поступил правильно, тебя осудили по ошибке"? Он говорил, давал показания, десятки раз подробно отвечал на вопрос "Расскажи, как это произошло!", "Почему ты это сделал?".
Поначалу казалось, ничего во всей этой истории неясного нет, но, по мере того как приходилось ее повторять, рассказ его делался все короче. А в колонии пошло все сначала: "Рассказывай, как было, говори!" Нет уж, хватит с них того, что написано в приговоре. А что в нем, собственно говоря, написано?
Да ничего! Ведь невозможно ни описать, ни даже вообразить, что переживает человек, когда он борется с течением и чувствует, что теряет последние силы.
Те, кто стоят на берегу, могут порассказать много. Могут точно сообщить, сколько раз он уходил под воду, сколько раз выныривал. И вообще - почему этот псих не поплыл чуть левее, туда, где начиналась отмель?