Последний бебрик
Шрифт:
— Где эта чертова ложа?! — яростно возопил Мандрыгин и полетел в зал возмещать несправедливый, страшный финансовый урон.
Вслед артисту клон бросил Мая, за ним бандуру. Май поднялся с хрустального пола и, физически ощущая гнет срамного унижения, зашкандыбал между столиками под смех и реплики публики: «Ну, клоун! Ну, циркач!» Ужас предстоящего рассеялся на миг веселым видением Гришани Лукомцева, и у Мая жестоко защемило сердце: пропавшие по глупости деньги — это была еда и краски для глухонемого художника. В затмении чувств Май задел бандурой чью-то важную ногу, получил от нее удар пониже спины и очутился рядом с Мандрыгиным, у мраморных ступеней, осиянных
Май спрятался за спину артиста и украдкой посмотрел вверх: приметного стула на месте не оказалось, как и стола. Они скрылись в глубине ложи, подальше от глаз публики. Май напрягся и наскреб по сусекам последние крохи надежды — решил, что ложа пуста, в ней никого нет. Но на верхней ступеньке появился знакомый Мая, охранник Тита Глодова, Рахим — галантерейного вида красавец в смешном, будто детском фраке с короткими фалдами. Он поманил друзей забинтованным указательным пальцем. Нежданно на сцене встрепенулась скрипка: всхлипнула, затянула «Очи черные», повлекла за собой оркестр. Когда друзья остановились на пороге ложи, волна музыки сильно окатила их, отпрянула и улеглась, преобразившись вновь в одинокое всхлипыванье скрипки.
Май понурился, сквозь ресницы несмело взглянул в самую глубину ложи, затянутой узорным китайским шелком. Там, около незаметной — в тон стен — двери стоял диван в стиле рококо, на котором устроился среди подушек Рахим. Рядом, на столике-консоли, Май заметил круглую клетку с желтым попугаем. Овальные зеркала в ажурных золоченых рамах украшали боковые стены ложи. В них отражался бронзовый фонарь-виноградная гроздь и стол, охваченный его меняющимся, волшебным светом — горели красным и желтым грани хрустальных кубков, влажно блестели фрукты на серебряном блюде, золотая искра помаргивала на горле высокой черной бутылки.
У стола, сбоку, притулился на стуле-рококо Тит Глодов, расставив ноги в остроносых белых туфлях. Между ногами повисло брюшко. Тит с чувством пожирал галушки — вылавливал из глубокой фарфоровой чаши серебряной ложкой и совал в рот, не всегда аккуратно. Впрочем, среди вызывающей роскоши обстановки даже Тит выглядел вполне благопристойно, несмотря на некоторую вульгарность манер.
Но любая роскошь никла перед острой, смертельной красотой Ханны. Она неподвижно, прямо сидела за столом, в центре, и глядела перед собой с отрешенной печалью. Платье обтягивало ее, как сверкающая пурпурная паутина. Из тяжкого узла волос выступал высокий алмазный гребень-полумесяц. Ярко-белое лицо, опаловый взор, карминовые губы — все было совершенно, невыносимо прекрасно. «Что за царица!» — восхищенно прошептал Мандрыгин, забыв на секунду о меркантильной цели своего появления перед красавицей.
«За-ха-ды-ы!» — позвал друзей Рахим. Тит ткнул ложку в чашу с галушками, из последних сил повернулся и осоловело уставился на посетителей. Они прошли под сплетенными золотыми ветвями внутрь ложи: Мандрыгин твердым шагом; Май — запинаясь ногами от обреченности. Далекая труба коротко рассмеялась ему в спину. Май морозно вздрогнул. Вздрогнула и Ханна — словно очнулась от сна; глянула впроблеск на Мандрыгина — обласкала. Он учтиво поклонился и сказал самым проникновенным, прельстительным из тысячи своих голосов:
— Мадам, и вы, ваше степенство! Польщен вниманием! Осмелюсь спросить: чего желаете-с? Диапазон мой — обширен: танец; художественный свист; пластические этюды с элементами акробатики; исполнение на дудке всевозможных фольклорных мелодий; частушки на языках народов бывшего
Мандрыгин вновь поклонился, приложив руку к сердцу. Попугай одобрительно защелкал.
— Тит Юрьевич, каковы ваши предпочтения? — осведомилась Ханна плещущим контральто, глядя сквозь артиста на стоявшего за ним Мая. — Может быть, художественный свист?
Мандрыгин тотчас засвистел соловьем и вывел такую замысловатую трель, что попугай от восторга перевернулся вниз головой на своей жердочке. Тит, восхищенный не меньше попугая, поинтересовался:
— А про эстонского акробата знаешь?
— Намекните, ваше степенство! — жадно взмолился Мандрыгин.
Тит решил не напрягать память и спросил Ханну:
— Ну, как называется-то? Он еще в маске был, прибалт этот.
— Георг Отс! Мистер Икс! — закричал Мандрыгин и развел руки, как будто собираясь обнять работодателя. — Готов исполнить! Ибо имею приятный баритон. Для густоты художественного впечатления вынужден позвать скрипача — он оттенит мое искусство.
— А пусть этот усатый на балалайке вдарит, — пожелал Тит, не узнав Мая.
Тот, горестно насупившись, прижался боком к Мандрыгину: кто еще мог защитить его здесь?
— Не трещите вы, все. И так мигрень замучила, — проговорила Ханна, закрыв глаза и дотронувшись до виска хрупкой, точеной рукой. — Тит Юрьевич, вы разве не признали в козаке с бандурой Мая?
Тит рыгнул от удивления. Ханна потерла висок и сказала померкшим голосом:
— Значит, Семен Исаакович, вы у нас еще и артист. Что же вы умеете? Молитвы декламировать?
— В молитвах он — ас! — бесстрашно соврал Мандрыгин, действуя по принципу «Главное ввязаться в драку, а там — будь что будет».
— Ничего я не умею, молитвы тем более, — буркнул Май, глядя вниз, на сморщенные свои сапоги.
— Оно и к лучшему — ведь от молитв вашему брату, интеллигенту, лучше не становится. Разве не так, Семен Исаакович?
— Так, — кивнул Май, чувствуя себя, как нашкодивший ученик на допросе у завуча школы.
— Хочу подчеркнуть! — вновь с бешеной энергией вмешался Мандрыгин. — В данный момент мой стажер, Май, только осваивает навыки декламации. Я же, со своей стороны, могу представить эталон мастерства! Не желаете, мадам, послушать, к примеру, Символ веры?
— Вы, дружочек, сами не понимаете, что несете. Я и Символ веры — это абсурд.
Она взглянула на Мая и тихо, ласково засмеялась; свет так и брызнул из опаловых глаз. Все — даже попугай — вздохнули с восхищенной тоской, а Май застонал про себя: «Ах, подлая ведьма! Противны тебе молитвы-то! Вот бы тебя святой водой облить! Что будет?»
— Даже не думайте, — сказала Ханна, кивнув Маю.
Смех ее оборвался. Болезненная печаль пала на лицо.
Все молча наблюдали эту чувственную метаморфозу, а Ханна бесконечно тянула магнетическую паузу, трогая предметы на столе — бисерный черный ридикюль, кружевной фиалковый веер, ювелирный ножик для фруктов с рубиновой рукоятью, салфетку, кубок. Оркестр заиграл «Мурку» и публика — из последних предрассветных сил — объединилась в излюбленное свое козлогласие. В ложу звуки доносились глухо, но и это терзало Ханну — она опустила веки, притронулась к виску костяным пальцем. Тит и Рахим засуетились — один поднес воду в хрустальном кубке, другой — веер. Ханна, не открывая глаз, выбрала веер, затрепыхала им. «З-дра-а-ству-уй, м-а-я Му-у-рка-а, з-дра-ствуй, да-ра-га-ая!» — нудно тянул хор, а Май почему-то ждал, что вот-вот услышит: «Разве купишь ты бессмертие за все свое золото…»