Последний берег
Шрифт:
– Сегодня господин Пиф-паф в хорошем настроении, – сказал кто-то за моей спиной, когда меня вели по коридору в кабинет капитана.
Тогда я удивилась – вот это угрюмое похмелье считается хорошим настроением? Но потом поняла: да, так оно и есть. В плохом настроении капитан Рикенбах размахивал револьвером, как перчаткой.
Капитан только осмотрел меня с головы до ног, потом снова уставился в бумаги. Я могла бы поручиться, что он не умеет читать.
– Доктор? Вы – доктор Катрин Боннер?
– Так и есть, капитан.
Капитан икнул и махнул рукой.
– В больничный корпус, – буркнул он. – Размещайтесь при больничном корпусе. Вам покажут, где вы можете остановиться.
Роменвиль
– Размещайтесь здесь, – кинул мне мой конвоир. – Через некоторое время руководство лагеря побеседует с вами и установит круг ваших обязанностей.
– Но, – начала я, – что мне делать сейчас?
– Я не уполномочен давать вам указания, – отрезал конвоир. – Постарайтесь найти себе занятие, если уж вам так повезло!
Оставшись в одиночестве, я вздохнула свободнее. Теперь можно было оглядеться. Через грязные окна едва пробивался луч света. Я решила начать с уборки.
Это было трудно – за два месяца сидения в камере я разучилась двигаться, тело словно затекло, мышцы стали как кисель, суставы скрипели. К тому же у меня не было ничего, щетки, тряпки, ведро, воду, моющие средства – все это надо было где-то раздобыть…
И все же я сделала это. Я нашла человека, который ведал хозяйственной частью, и ценой грубой лести и унижения выпросила все необходимое. Я мыла, скребла, выплескивала воду. Мне казалось, что я снова в монастыре, снова оттираю каменные плиты в коридоре – это полагалось делать в наказание, но мне-то нравилось убираться. Когда ты делаешь что-то чистым, ты сразу видишь результаты своего труда. А это приятно…
– Похвально.
Сухой, как щелчок курка, голос. Я подняла глаза. Не самая лучшая поза для того, чтобы соблюсти достоинство при знакомстве – стоя на коленях. Но кажется, она понравилась человеку, остановившемуся на пороге комнаты. У него было истощенное лицо и глубоко запавшие глаза фанатика.
– Доктор Боннер, не так ли? Можете обращаться ко мне – господин штурмбаннфюрер. Думаю, вы уже поняли, что вам предоставлен единственный в своем роде шанс искупить свою вину, послужив великой Германии. Вы получили должность доктора при лагере Роменвиль. У вас есть вопросы?
У меня был вопрос, и очень важный – для чего доктор людям, обреченным на смерть? Но я сказала:
– Господин штурмбаннфюрер, вероятно, знает, что по специальности я – психиатр.
Он утвердительно наклонил голову:
– Хотите сказать, вы не годитесь для этой должности?
– Нет… Вовсе нет, – позорно забормотала я.
– Смею вас заверить, у вас тут не слишком много будет работы по специальности. Да и в Германии психиатр – исчезающая специальность. Полагаю, вашей общеврачебной подготовки будет довольно для того, чтобы определить начинающуюся эпидемию?
– Безусловно, – согласилась я.
– Завтра вы получите все необходимое.
Штурмбаннфюрер лгал. Ни завтра, ни послезавтра я не получила всего необходимого. У меня почти не было лекарств, недоставало перевязочного материала, анестезирующих средств, квалифицированного подручного, надлежащих санитарных условий. Не хватало даже постельного белья!
Но и работы было не так много. Я рассчитывала на большое количество пациентов с побоями, но нет – те, кого избивали, не получали врачебной помощи. Они не заслужили ее. Они медленно умирали в подземных казематах. Правда,
И хронические болезни в лагере обострялись редко – видимо, организм мобилизовал все силы, чтобы выжить. Но понос свирепствовал. Плохая вода, дурно приготовленная пища, невыносимая грязь в уборных, начинающаяся жара, мухи, – все это способствовало болезни. Лагерное начальство пуще всего боялось эпидемии дизентерии и тифа, боялось так, что вполне способно было расстреливать больных. А лекарств все так же не хватало, приходилось выкручиваться. Я толкла в ступке древесные угли. На территории лагеря росли дубы – я обдирала и заваривала дубовую кору. Делила на две, на три части один порошок танальбина, разводила кристаллики марганцевой кислоты. Но и когда узники благодарили меня, уходя из лазарета, я не чувствовала удовлетворения. Я лечила людей, приговоренных к смерти. Может ли быть что-то более бессмысленное?
И все же я гордилась своей работой. Пусть я не спасала их жизни. Но я помогала людям прожить – сколько бы им ни оставалось – с достоинством. Помогала им оставаться людьми, а не обгадившимися вонючими зверушками, дрожащими от озноба и обезвоживания.
Были у меня и серьезные случаи. Ребенок с перитонитом. Мужчина с внутренним кровотечением из-за открывшейся язвы желудка. Ужасные трофические язвы на ногах у женщины, страдавшей сахарной болезнью. Мне удавалось упросить начальство выпустить пленника в городскую больницу, где, по крайней мере, была чистая операционная. Иногда мои просьбы даже исполнялись – особенно если речь шла о первой категории заключенных.
Тут я должна кое-что прояснить. Даже там, в распределительном лагере, в преддверии настоящего ада, существовала иерархия узников. Заключенные делились на несколько категорий, которым полагались разные блага, в том числе и еда, и медицинские услуги. Я не попадала ни в одну из иерархий, хотя могла бы попасть в любую. Но мне полагались льготы – к примеру, посылки из дома. Они шли от имени мадам Жиразоль, и ни в одной из них не было записок от матери. Но состав посылок не оставлял сомнений в том, кто их собирал. Сигареты. Коробки шоколада. Коньяк. Крема от Элизабет Арден. Нейлоновые чулки. Шелковое белье. Флакон духов. Одежда. Походный утюжок. Плойка для волос. На черта мне все это пригодилось бы, скажите на милость? Впрочем, коньяк я не без успеха употребила для дезинфекции ран.