Последний берег
Шрифт:
И вновь я не могла его утешить. Просто потому, что не знала, какой смертью умер необузданный немецкий подросток, чем-то не угодивший страшной государственной машине. Он был некондиционной деталью, и его вышвырнули на свалку. А как это произошло, кто может знать?
Разумеется, через какое-то время я узнала, что директорам психиатрических клиник приказано было вводить для безнадежных пациентов особую диету, которая незамедлительно оказывала свое действие. О-о, эта диета, диета-Е очень полезна для душевнобольных, она приводит их к полному выздоровлению! Приказ не был оформлен на бумаге, но за его исполнением весьма пристально наблюдали. Меню пациентов, которым предписана была диета-Е, состояло
И все же это было слишком медленно. На диете-Е некоторые особенно живучие больные тянули по году – отбирая пищу у других, получая от родственников… Бывали и случаи каннибализма. В конце концов все это решили прекратить. И тогда пациентов стали убивать инъекциями и таблетками. В ход пошли опиаты, барбитураты, скополамин, триолан, люминал. Врачи постепенно повышали дозы и наконец вводили пациентов в глубокий сон, который переходил в последний сон…
Что за люди это делали?
Я могла бы сидеть с ними на одной студенческой скамье. Читать одни и те же книги. Восхищаться теми же мэтрами. Когда-то я ездила в Баварию исследовать феномен Терезы Нойманн – как-то она там сейчас, жива ли? Я встречалась с доктором Фальтлхаузером. Не очень симпатичный, но знающий, культурный человек. Был ли он монстром? В его больнице было ликвидировано две тысячи «безнадежных». Он заявил: мол, для эвтаназии могли быть выбраны только те пациенты, по отношению к которым не было никакой надежды на улучшение, например, совершенно не поддающиеся лечению шизофреники, тяжелые случаи идиотии и безнадежные случаи органических психозов. Асоциальные типы, бесполезные для общества!
Что должно случиться, при каких обстоятельствах врач утрачивает гуманность и начинает вести себя подобным образом? Как бы я поступила в этом случае? Фальтлхаузер утверждал, что действовал согласно закону и не с преступным намерением, а с осознанием того, что вершится акт милосердия. Вот оно. Врачи перестали смотреть на своих пациентов как пациентов. Они применяли оценочные суждения, они видели в больных только своих жертв. Болезнь могла быть неизлечима, но не больной.
Это был важный для меня урок. Я хотела научиться смирению. Я хотела, чтобы моей единственной целью стало благополучие моего пациента. Адвокат порой защищает виновного, хирург оперирует убийцу, я чувствовала себя обязанной помочь капитану Пиф-паф, какое бы отвращение он мне ни внушал. И я сидела рядом с ним, слушала его речи, успокаивала его. Я прописала ему лекарства и даже похлопала его по руке. Я не надеялась ни на какую благодарность, когда целых две недели, день за днем, оказывала ему услуги психотерапевта, и наконец он пришел в себя до такой степени, чтобы снова исполнять свои обязанности начальника лагеря.
Как-то Рикенбах зашел ко мне, справился, как идут дела в лазарете, и замялся, явно желая что-то сказать. Я спросила, как у него дела, и тогда он выдал:
– Я должен предупредить вас, доктор Боннер. Мне пришел приказ о вашем освобождении.
Я охнула. Ребенок мягко повернулся внутри.
– Но господин штурмбаннфюрер Гебор… Он хочет предложить вам должность врача в одном из концентрационных лагерей. Вы ведь не согласитесь?
– Разумеется, нет, – сказала я, хватаясь за поясницу. – Штурмбаннфюрер не знает о моем положении?
– О вашем положении? – наморщил лоб Рикенбах.
Кажется, этот увалень даже не замечал, что я жду ребенка.
– Как бы то ни было, вы поосторожнее с ним. Он опасен.
– Спасибо за предупреждение.
Он уже хотел уйти, но вдруг сказал:
– Я могу
– Да, пожалуйста. Франсуа Пелетье. Могли бы вы навести справки? Жив он или мертв. Куда его сослали.
Рикенбах только коротко кивнул, и я была благодарна ему за то, что он не вынудил меня унижаться.
Вечером я нашла на своей подушке записку, в которой было сказано, что Франсуа Пелетье был приговорен к расстрелу за подрывную антигерманскую деятельность, но бежал из тюрьмы форта Роменвиль и сейчас его местонахождение не установлено.
На волне радости от этой новости я очень удачно провела беседу с штурмбаннфюрером Гебором. Тот и в самом деле явился предлагать мне «почетную службу» в одном из концлагерей, особо напирая на то, что ему понравилось, как я поставила дело тут. И это учитывая бедную материальную базу, подчеркнул он. Сволочь! Кто мешал им предоставить мне более приличную базу! А во-вторых, доктор М., которому я ассистировала при операции, отозвался обо мне в крайне одобрительном тоне. Я могла бы стать его подручной!
Меня передернуло от отвращения, но я самым светским тоном сказала:
– Это большая честь для меня. Доктор великий хирург! С каким блеском он провел операцию – в походных условиях. К сожалению, я вынуждена отказаться.
– Вот как? – нахмурился этот душегуб в отглаженной форме.
– Увы, у меня есть важные обстоятельства. – Я развела руками. Да что они все, ослепли? У меня был аккуратный животик, не бросающийся в глаза, но не заметить столь явной беременности… – Видите ли, господин штурмбаннфюрер, ich bin in den Umstaenden… я готовлюсь стать матерью. Боюсь, в этом положении я не смогу принести много пользы. Я намерена оставить врачебную деятельность и выполнить истинное предназначение женщины.
– О, – поклонился штурмбаннфюрер. – Что ж. Мне остается пожелать вам всяческого благополучия.
Мы простились. Когда штурмбаннфюрер вышел, я услышала в коридоре какой-то шум. Выглянув, я обнаружила, что Гебор хлопает по брюху капитана Пиф-паф и препротивно гогочет. Капитан только отворачивался. Я сообразила – штурмбаннфюрер решил, что капитан обрюхатил подвернувшуюся под руку француженку, и теперь таким образом выражает ему свое одобрение. Это было неприятно, но я была достаточно благоразумна, чтобы не начать протестовать.
Последняя ночь, мрачная ночь в заключении. Я поворачиваюсь на неудобном кожаном диване, с которого постоянно соскальзывают простыни. В бок мне втыкается пружина. Я не могу отделаться от мысли – кто станет заниматься моими пациентами без меня? Что будет с ними? Кто позаботится о них? Что, если опять перитонит или язва? Что, если кто-то из них умрет?
«Ты сделала все, что могла, – уговариваю я себя. – Оставаться здесь неразумно. Это будет сотрудничеством с оккупационными властями. Приличные люди потом не подадут тебе руки, и будут правы. Кончится тем, что тебя отправят в концлагерь. В конце концов, подумай о ребенке. Он скоро должен родиться. Где он увидит свет, неужели в тюрьме, пропитанной аурой страданий и запахом нечистот?»
Утром я чувствовала себя так, как будто меня избили палками. Рано, на рассвете, как на казнь, меня провожают – не к главному входу, а к маленькой калитке в каменной стене форта. Такая же вела когда-то в старый монастырский сад… Потом ее приказали закрыть, но я вскарабкалась на стену и едва не погибла, сорвавшись оттуда. Сейчас я чувствовала себя точно так же.
За калиткой меня ждал автомобиль. За рулем сидела мать. На ней были черные очки, шляпа с низкими полями и шарф. Она прятала лицо. Я не поняла выражения ее глаз, когда она кивнула мне, чтобы я быстрее усаживалась. Но по крепко сжатым губам, по тому, как она вдавила педаль в пол, я поняла, что она в гневе.