Последний берег
Шрифт:
Сила была тут.
Иногда под вечер ворота форта открывались, и кто угодно мог видеть въезжавшие грузовики. Новых заключенных обычно привозили по утрам, у этих груз был иной: гробы. Простые деревянные гробы, которые со стуком выставляли на мостовую. Это значит, что сегодня будет казнь. Через несколько часов гробы будут заполнены, и грузовик отправится обратно, увозя ужасный груз. А сейчас ворота открываются снова и слышен звук шагов – солдаты маршируют строем, вот их приклады ударяют о мостовую, звучат отрывистые немецкие команды. Палачи прибыли, время выходить на сцену жертвам. Старинные стены форта глушат звуки, но любой, обладающий воображением, может услышать шаги по коридору, звон ключей в замке двери, голос, монотонно зачитывающий
И вот они идут.
Под звон кандалов и стук опорок, под сдерживаемые рыдания и гневные крики, под гнетущее молчание. И когда тишина становится совсем уже невыносимой, один из них, самый юный, самый прекрасный, волю которого не уничтожили месяцы заключения в подземной тюрьме, запевает «Марсельезу»:
О, дети родины, вперед!Настал день нашей славы;На нас тиранов рать идет,Поднявши стяг кровавый!День их славы, едва вспыхнув, подходит к концу, под конвоем ведут их на холм Мон-Валерьен, где растет дрок и ежевика. Быть может, кто-то из них украдкой сорвет ягоду в сизом налете и поморщится – кисло! Последний в его жизни вкус… Короткая молитва в часовне… И вот снова слышится:
Трепещет каждый пусть тиранC позорною своей толпою!Пусть замыслы коварных странОплатятся своей ценою!Солдатом каждый стал у нас:Погибнут юные герои,Земля родит их новых вдвое,Дабы разбить оружьем вас!Залп ставит точку. Сухие щелчки добивающих «милосердных» выстрелов – многозначительные многоточия. Нечто вроде вздоха проносится по форту. Я думала, что это вздыхают заключенные, все вместе, но… О, я не склонна к мистике, но потом пришла к другому выводу: это души расстрелянных, они проносятся над нами, чтобы попрощаться.
Уходит расстрельный взвод. Лица солдат кажутся покрытыми пылью. Они прячут глаза. Они не военные – они палачи. Теперь слышны только удары молотка, заколачивающего гробы. Изорванные пулями тела находят себе последнее ложе. Добрая душа набила эти гробы стружками – мягко будет лежать на них. Ворота раскрываются, грузовик уезжает.
Тишина. И только слышится пение. Оно идет из-под земли – поют ли это узники подземной тюрьмы? Или сама земля Франции?
Святая к родине любовь,Веди нас по дороге мщенья.Свобода! Пусть за нашу кровьИ за тебя им нет прощенья!За эти месяцы заключения у меня появились седые волосы. По ночам я просыпалась с криками. Меня истязали кошмары, сердце билось с трудом, ноги и руки распухли, глаза слезились. Не могла есть – горло стискивал мучительный спазм. Несмотря на это, я набрала вес. Иногда я чувствовала себя так, словно моя голова вот-вот взорвется.
Не только жертвы страдали от этого непрерывного ужаса, но и палачи. Однажды меня вызвал к себе капитан Пиф-паф.
Я уверена была, что речь пойдет о белой горячке. Он странно выглядел в последнее время – вздрагивал, оглядывался, расстался и с бутылкой, и с неизменным револьвером, и словно искал что-то – не их ли? Можно было поручиться, что вскоре он начнет стряхивать с себя чертей. Но вместо этого он позвал меня к себе и пожаловался, лежа лицом к стене:
– Гм, знаете ли… Нервы разыгрались…
Мне не понадобилось много времени, чтобы поставить ему диагноз – капитан страдал от тяжелейшей
– Вам же нельзя пить, – сказала я ему.
– Ни капельки, – согласился он. – А как без этого? Все или пьют… или колют морфий… или кокаин… Все нормальные люди. Только такие чокнутые ублюдки, как Менгеле, могут жить на трезвую голову. Я солдат, мадемуазель. А из меня сделали какое-то дерьмо.
И он начал замысловато ругаться по-немецки. Полагаю, ему помогла бы психотерапия, но копаться в этой душе, полной гниющих чудовищ? О, нет, я не бралась подрабатывать золотых дел мастером!
– Вам нужно ехать куда-нибудь и полечиться. Отдохнуть.
– Я не могу. Я на службе.
– Но вы же можете вернуться в Германию? Найти там хорошего врача?
– Врача… Психиатры Германии занимаются уничтожением больных. Вы слышали об этом, мадемуазель? Это могло бы представлять для вас профессиональный интерес.
Безумным он определенно нравился мне больше. Он даже походил на человека. Разумеется, я слышала о том, что фюрер подписал указ об эвтаназии психически больных. Что там возмущавшие меня электрошоковая терапия, что там лоботомия! Немецким врачам рекомендовалось «содействовать смерти» тех, кто не мог работать; кто находился пять лет без перерыва в психиатрической больнице; кто содержался под стражей как криминальный душевнобольной; наконец, тех, кто не принадлежал к арийской расе. Элита немецкой психиатрии засучила рукава и взялась за списки. Были подготовлены «институты эвтаназии», числом шесть. Эти заведения были очищены от прежних стационарных больных, в них установили газовые камеры и печи для кремации. Пациентов, которым была назначена последняя в их жизни процедура, фотографировали и затем отводили в газовую камеру, оборудованную как душевая комната. Но по трубам тек газ, а не вода. Когда комната наполнялась, врач включал газ. Проблема была решена. Но вмешалась церковь, и «благое» начинание как-то угасло. Впрочем, немецкое здравоохранение успело избавиться от нескольких десятков тысяч пациентов. Не стоит думать, что эвтаназии прекратились. Они перестали быть явными.
– Они убили моего племянника, – пробормотал капитан Пиф-паф. – А он был славный парнишка… Да, он был славный парнишка, просто не мог обуздать своего нрава. Ему было всего тринадцать. Говорили, что он буйный, нечистоплотный и обладает патологической тягой в воровству. Мой бог! Кто из мальчишек любит умываться? Кто упустит случай стянуть яблоко или пышку? Он непослушный, да, но настоящий мужчина должен иметь свою волю! Его объявили сумасшедшим, лечили так, что немудрено было и в самом деле тронуться рассудком! Сестре написала какая-то служащая клиники, советовала его забрать. Но сестра много работала и не смогла даже съездить туда – за прогул на заводе могли осудить, как за саботаж… В письме были какие-то смутные предостережения – мол, его сочли бесполезным членом общества… А потом ей прислали письмо: мол, ваш сын в связи с экономической необходимостью был переведен в другое, не известное нам учреждение. Перевод пациента был назначен в соответствии с указаниями Секретариата национальной обороны. О состоянии вашего сына вам сообщит принявшее его учреждение в соответствующее время… И потом ей сообщили только о его смерти. Бедный парнишка!
И этот здоровяк снова затрясся от рыданий. Я даже почти подавила брезгливость и попыталась взять его за руку, но все-таки не смогла.
– Зачем они убили его?
Что я могла ему ответить? Сейчас он был пациент, я – врач. Я не могла сказать ему: а для чего вы тут убиваете людей? Они тоже чьи-то любимые племянники, дети и родители, братья и сестры, возлюбленные, наконец.
– Это система. Его убила система, господин Рикенбах.
– Пусть система заведет себе своих племянников и распоряжается их жизнью, как ей у-угодно, – сказал Рикенбах. Это был почти уже бунт. – Надеюсь, он хотя бы не страдал, наш бедный Эрик.