Последний бросок на запад
Шрифт:
На этот раз пунктом В являлся город Зелена-Яма.
Французский лейтенант, полуобернувшись к Чернышеву с переднего сиденья, что-то пробормотал на своем языке.
Вадим продолжал листать разговорник.
— Je vous demande un peu, sacre nom! [1] — раздраженно воскликнул лейтенант.
— Pardon, — коротко ответил Чернышев, не понимая, чего же добивается от него француз.
Лейтенант подозрительно долго смотрел в глаза Чернышеву — и тому стало не по себе. Что-то не нравилась ему эта поездка. А особенно этот ооновец. Почему именно его, Чернышева,
1
Я вас спрашиваю, черт возьми! (фр.).
Наконец прибыли в Зелену-Яму. Это оказался небольшой аккуратный городок с узенькими улочками и мостовыми, выложенными брусчаткой, домами с черепичными крышами. Недавно прошел дождь, и черепица блестела под лунным светом, как слюда.
Французская автомобильная колонна проехала через весь город и остановилась возле большого кирпичного дома с двумя желтыми фонарями у входа.
— Allons [2] , — приказал лейтенант, первым выходя из автомобиля.
Чернышев послушно последовал за ним. Из подъезда вышли два ооновских офицера в сопровождении двух автоматчиков и направились к прибывшим. Вадим почувствовал неладное.
2
Пойдем (фр.).
— Куда? — спросил Чернышев, совершенно забыв о том, что французский офицер наверняка не поймет его.
Для пущей убедительности француз поманил Чернышева пальцем — этот интернациональный жест не нуждался в особом толковании.
Местный офицер-миротворец что-то объявил сухим официальным тоном. Другой, оказавшийся хорватом, перевел:
— Сержант Чернышев, вы арестованы. Сдайте оружие.
Солдаты, один из которых был негром, взяли автоматы на изготовку. Чернышев испуганно округлил глаза, дрожащей рукой вытащил пистолет из кобуры и отдал омоновцу.
Его поместили в сырой подвал, где прежде, видимо, хранили картошку, и сказали, что он должен оставаться тут до полного выяснения всех обстоятельств.
Вадим зачем-то принялся лихорадочно листать страницы разговорника, но затем вспомнил, что тут находится хорват на службе ООН.
— Вы меня оставляете в этой дыре? Я же никуда не убегу! А здесь я могу заболеть…
Офицер выслушал перевод на французский и лениво что-то ответил. Хорват старательно перевел Чернышеву:
— Господин офицер очень сожалеет, но ничем не может помочь в вашей ситуации…
Чернышев вытаращил глаза.
— Почему?
— Есть приказ начальства…
— За что вы меня сюда поместили? В чем меня обвиняют? — возмутился Вадим.
— Руководство французских «голубых касок» считает, что это именно вы руководили разграблением каравана с гуманитарной помощью для сербских беженцев в район города Милевина.
— Ну, приехали, — пробубнил Чернышев по-русски. — Пить-то все горазды…
Хорват переводчик, искоса посмотрев на Чернышева, нахмурился:
— Вы что-то сказали?
— Нет-нет,
Лейтенант еще раз пожал плечами и вышел из комнаты вместе с переводчиком, закрыв за собой дверь на замок.
— Суки, подонки, лягушатники! — воскликнул Вадим, едва те ушли.
С силой стукнув кулаком по стене, он взвыл от боли — стена оказалась на редкость твердой и шершавой. Еще раз выругавшись, он плюхнулся на диван.
Диван, наверное, отслужил свое еще лет десять назад — при социализме. В подвал он был помещен по принципу, по которому всегда помещают в подвалы и на чердаки старые вещи — выбросить жалко, а место занимает. Из дивана угрожающе выпирали пружины, но бывший рижский омоновец не заметил этого. Чернышев попытался устроиться поудобнее и выругался, вскочив с дивана, когда в его тело вонзился острый конец пружины.
— Ну, бля…
Скривясь от боли и потирая пострадавшее место, он принялся искать в освещенном тусклой лампочкой подвале что-нибудь мягкое, чтобы застелить опасную мебель.
Отвратительно пахло сыростью, плесенью, мышами, хлоркой, перепрелой картошкой и еще какой-то мертвечиной.
— М-да… — теперь Чернышев с ностальгией вспомнил свою рижскую коммуналку, тахту, где он засыпал под приятный русский мат, доносившийся из соседской комнаты…
И дернул же его черт отправиться сюда, в эту долбаную Боснию?
— Как водку жрать, так все рады… И почему такая невезуха? — принялся размышлять вслух бывший омоновец. — Емельянов, скотина, опять сбежал, хорваты, подонки, грабанули гуманитарную помощь, а меня козлом отпущения сделали, будто бы я всю ихнюю водку выжрал. Ну, все ясно. Это Янтолич, ублюдок хитрожопый, выкручивается. Прижали его французы к стенке — где груз, кто разграбил, кто виноват? А вот — русский, пожалуйста, он тут чужак, за него никто не заступится. Давай, вали на него. «Ты ограбил караван с гуманитарной помощью, бедные люди остались без еды». Суки, мерзавцы… Если выпустят меня, я покажу им… Соберу отряд головорезов и начну громить всех подряд: и сербов, и хорватов, и французов… Денег надолго хватит.
Успокоив себя такой мечтою, Чернышев извлек из кармана пачку сигарет и закурил.
«Ну что за жизнь? — опять накатили невеселые мысли. — Ну почему мне так достается — все время отвечать за других. Ведь сам Янтолич и есть главный ворюга. Больше всех хапнул и надежно припрятал. Попадись мне теперь, полковник, — башку снесу, мало не покажется».
Теперь у него не было дороги ни назад, к хорватам, ни к сербам.
Правда, единственное, что согревало душу Чернышева, — воспоминания о большой темно-синей сумке, набитой пачками стодолларовых купюр и спрятанной в надежном месте. С такими деньгами он где угодно устроится…
Сумка эта попала к бывшему рижскому омоновцу совершенно случайно. И откуда она там взялась в кабине — неизвестно. Может, тоже деньги нечистые, для какой-нибудь мафии. А может, и чистые, относящиеся к гуманитарной помощи.
Тогда все получилось на удивление просто: хорваты, разогнав первыми выстрелами водителей и сопровождающих (на удивление, колонна двигалась почти без охраны), остановили грузовики и, обнаружив там спирт, немедленно предались пьянству.
Чернышев подоспел, наверное, одним из последних, но ему повезло больше других — в кабине одной из машин он обнаружил ту самую сумку. Умный рижанин сразу решил ее припрятать от греха подальше…