Последний император России. Тайна гибели
Шрифт:
Но тут возникает вопрос: почему Ермаков пообещал соратникам, что Романовых привезут живыми, если он точно знал, что все будут убиты? Юровский приводит два варианта возмущенных выкриков ермаковских бандитов. В одной редакции «Записки» это звучит так: «Мы думали, что нам их сюда живыми дадут…», в другом: «Что же вы их нам не живыми привезли?!» И – следующая фраза Юровского в «Записке»: «Они думали, что казнь Романовых будет поручена им».
Не в том ли дело, что в постановлении Уралсовета речь шла о расстреле только царя, а в отношении членов семьи говорилось об эвакуации? Ермаков, конечно же, знал, что эта «эвакуация» будет уничтожением Романовых. Ведь это ему поручили подобрать место для «эвакуации». Он выбрал урочище Четырех Братьев и сказал об этом своей банде. Не исключено, что такой вариант действительно предусматривался: царя, царицу и наследника убить в ипатьевском доме, а всех остальных передать
Но уже перед расстрелом план пришлось изменить. Возможно, из опасения, что Ермаков, который заявился на расстрел Семьи пьяным, сорвет операцию. Голощекин с Белобородовым посмотрели на Ермакова и решили: пусть всех убьют здесь, на наших глазах, чтобы мы были уверены, что этот алкоголик не напортачит.
Но если не фантазировать, то все было намного проще и обыденнее.
Семь членов Семьи должны были встать в один ряд. Семь человек на 4,4 метра – это не слишком просторно, но все-таки приемлемо. До того, как принесли стулья. Когда появились стулья, их поставили, что вполне естественно, не впритык к стенам. Да и Николай Александрович, усадив сына на стул, не прижался к нему, оставляя побольше места дочерям, а встал, как привык, свободно. То же и Александра Федоровна. Разместилась на стуле свободно и с подобающим достоинством. Дочерям в одном ряду с родителями стало тесновато. Что оставалось делать? Толкать друг друга, пытаясь выполнить распоряжение Юровского. И все это на глазах злорадствующей черни? Не годится. Как не годится даже царской дочери подталкивать отца: папа, будьте любезны, подвиньтесь, нам тут тесно, места не хватает… Тесно стало в одном ряду для семерых, и Анастасия, как самая младшая и в полном соответствии с возрастом и темпераментом, вспыхнула, круто повернулась и отошла к стене. Уже оттуда она могла дерзко и гордо посмотреть на Юровского, бросая взглядом вызов: да, я не выполнила ваш приказ. Что вы будете делать? Заставите меня вернуться?
Юровский оставил ее дерзость без ответа. Просто отвел глаза и продолжил подготовку к расстрелу. То есть к убийству.
Какими были последние слова обреченных?
Смерть имеет над всеми живущими огромную власть. Всю жизнь мы ждем встречи с ней и всю жизнь боимся ее. «Первый шаг ребенка есть его первый шаг к смерти». Всё так. Наше счастье, что мысли о смерти приходят к нам нечасто. И всю жизнь люди стараются держаться подальше от смерти. Отсюда – боязнь мертвецов, страх при мысли о том, чтобы появиться на кладбище. В силу профессии некоторым приходится сталкиваться, нет, не с самой смертью, она неуловима, но с ее жертвами. Это персонал больниц, милиционеры, патологоанатомы, судебно-медицинские эксперты, работники моргов и похоронных агентств. Может быть, кто-то из них привыкает. Наверное, есть и такие. Но я совершенно точно знаю, что многие так и не могут привыкнуть.
Когда умирает родной или близкий человек, избежать присутствия в непосредственной близости умершего не удается. Все печальны, все говорят вполголоса, словно боятся потревожить покой ушедшего. Все ищут и находят скрытый смысл в последних словах покойного. Особый смысл стараются найти в письмах, записках, делах рук его. Иногда находят, но чаще нет. И это становится причиной долгого, а порой и пожизненного дискомфорта. Благо, что он не напоминает о себе ежеминутно.
О том, какими были последние слова обреченных, написали многие.
Я. М. Юровский: «Николай повернулся спиной к команде, лицом к семье, потом, как бы опомнившись, обернулся к коменданту, с вопросом: что? что?… Николай больше ничего не произнес, опять обернувшись к семье, другие произнесли несколько несвязных восклицаний…»
М. А. Кудрин: «Женские крики: „Боже мой! Ах! Ох! Что же это такое?!“… „Так нас никуда не повезут?“ – спрашивает глухим голосом Боткин».
Г. П. Никулин: «До них даже не дошло, в чем дело, поэтому Николай только произнес сразу: „А!“».
Г. И. Сухоруков: «Но не успел он докончить последнего слова, как царь громко переспросил: „Как, я не понял? Прочитайте еще раз“».
П. З. Ермаков: «Тогда у Николая вырвалась фраза: так нас никуда не повезут…»
Эдвард Радзинский пишет, что на одной из встреч с пионерами Ермаков вложил в уста императора другую фразу: «Прости им, Господи: не ведают, что творят».
Вот и всё, что известно о последних словах обреченных. Потом, уже после начала стрельбы, были еще крики. Наверное, не только протяжное «А-а-а!» – громкое, звонкое, на непереносимо высокой ноте. Доводилось прочесть, что Демидова, укрываясь подушкой, кричала: «Меня-то за что? Я ведь не княжна!» В это легко поверить.
Но радоваться чудесному спасению ей придется недолго. Демидову несколько раз проколют штыками. А потом, для верности, разобьют прикладами голову.
В этой части трагедии убийц нельзя упрекнуть в сознательном искажении последних слов обреченных. Услышав объявление о предстоящем расстреле, все или почти все, кому прямо сейчас предстояло умереть, заговорили. Самые стойкие могли попрощаться с жизнью и близкими. Кто-то (почему-то не верится, что это был Николай Александрович) мог просить Всевышнего о прощении для убийц. Кто-то (Александра Федоровна? Ольга и Татьяна?) начали молиться. Младшие дочери могли вскрикнуть. В голос закричать могла только Демидова. Что и запомнили убийцы. Уловить в нестройном многоголосии, кто и что говорит, трудно. Даже если Николай Александрович и произнес столь значимую фразу: «Прости им, Господи, не ведают, что творят». Почему-то думаю, что этого он или не говорил, или произнес негромкой, для себя одного, скороговоркой. Поэтому трудно поверить, что Ермаков мог ее расслышать, а если и расслышал, то едва ли мог запомнить. При его-то интеллектуальном уровне…
А вот в то, что Николай Александрович, услышав о расстреле, повернулся к семье, – верю. Молнией мелькнувшая в напряженном сознании мысль: сейчас я умру! – и захватившее его мозг желание последний раз увидеть глаза и лица самых близких ему людей – должны были заставить его повернуться к семье.
Но куда? Направо – к Алексею, налево – если жена и дочери стояли слева от него, или назад, к восточной стене – если жена и дочери там?
Не мог он в это мгновение смотреть на Юровского, Кудрина, Ермакова. Сказали, что убьют, – значит, на то Его воля. Не могли его загипнотизировать поднимающиеся руки убийц и черные жерла направленных в его грудь стволов, из которых вот-вот вырвется сама Смерть. Они могли только заставить его торопиться: времени почти нет, надо успеть увидеть последний раз дорогих для него людей. Проститься с ними, хотя бы без слов. Только бы успеть сделать это. И тогда можно умирать. Спокойно.
Догадались или нет?
Убийцы оказались очень точны в описании первого этапа своей «операции» – переводу Романовых и их слуг в комнату первого этажа. Но их воспоминания о событиях, происходивших в расстрельной комнате после того, как туда завели обреченных, уже сильно разнятся. Почему-то их память с фотографической точностью зафиксировала порядок скорбного шествия Романовых и их слуг к месту расправы над ними, но события, непосредственно предшествующие расправе, и, как мы увидим, сама расправа запомнилась им куда как хуже. Хотя должно было быть наоборот. Самое важное – не то, как шли на расстрел, а как его провели.
Человеческая память лучше всего фиксирует то, что сопровождалось наиболее яркими эмоциями. Неважно, положительными или отрицательными. Она фиксирует это сразу и навсегда. Именно по этой причине человек не может избавиться от неприятных ему воспоминаний. Тех, где он сподличал, смалодушничал, струсил, обманул, предал. Всю оставшуюся жизнь память будет вновь и вновь напоминать ему: не забывай, ЭТО в твоей жизни БЫЛО, и ЭТО останется с тобой до конца.
Какие эмоции могли испытывать убийцы, глядя на идущую на смерть семью? Учитывая их образовательный и интеллектуальный уровень – практически никаких. Но они, как ни странно, именно эту фазу «операции» запомнили лучше всего. А вот эмоционально насыщенные события в расстрельной комнате их память сохранила намного хуже. Почему? Нет, память не могла их подвести. Все они хорошо запомнили. Нет сомнений, что всю жизнь память вновь и вновь заставляла их заново смотреть то, что они натворили в молодости. И какими бы негодяями они ни были, просыпаясь среди темной ночи от того, что снова увидели устремленный на них взгляд Императора там, в той комнате, они не могли не проклинать свою память за то, что она не дает им покоя. Нет сомнений, что вновь и вновь рассказывать большевикам и пионерам о своем участии в расстреле их заставляла не только жажда увековечить свою роль в истории, но еще и необходимость вновь и вновь оправдывать себя перед собственной памятью за ту кровавую ночь. Уходя с пионерского слета, где юные ленинцы, завороженные рассказами о славных убийствах, награждали героев революции аплодисментами, они на время получали оправдание своему злодеянию. Но только до следующей ночи, когда в их сны снова врывались предсмертные стоны умирающего Цесаревича.