Последний коммунист
Шрифт:
– И никаких тебе Швейцарий! Здесь будешь учиться, в России! В Придонске... Университет откроем имени... Имени Печенкина Владимира Ивановича!
– Поймав на себе веселый взгляд Гели, Печенкин расхохотался. И Геля тоже засмеялась.
– Да я просто подумал: кто из придонцев самый-самый? Получается - я, объяснил он и снова захохотал.
Где-то запищал мобильный. Владимир Иванович посмотрел на Гелю.
– Это твой секретный, - сказала она.
Печенкин порылся в кармане висящего на спинке стула пиджака и вытащил аппарат, номер которого был известен только самым близким.
– Я... Да... Понял... Да, понял, понял. Все.
Геля
– Ты представляешь, Уралов в Израиль уезжает к отцу!
– Ты говорил, - напомнила Геля с улыбкой.
– Говорил?
– удивился Печенкин, но тут же вспомнил еще: - Лема в свою Чечню уезжает. Я говорю: "Тебя же убьют там!" Знаешь, что он мне ответил? "Зато на Родине". Вот чечен!
– Ты говорил, - терпеливо напомнила Геля.
– Да, говорил, - согласился Владимир Иванович.
– Я говорю: "С кем же я работать теперь буду?"
И вдруг он упал. Непонятно было, как это произошло. Геля даже не успела испугаться, потому что Печенкин уже стоял на ногах.
– Об ковер...
– объяснил он.
Внутриутробный человек на телеэкране сунул в рот палец, будто озадачился последним обстоятельством.
– Ты меня не провожай, - попросил Владимир Иванович, направляясь к входной двери, но Геля уже поднялась.
И вдруг Печенкин снова упал - грузно, громко, нелепо.
– Володя!
– испуганно вскрикнула Геля.
Но он уже встал.
– Ух ты, чего это я?
– пробормотал Владимир Иванович, недоумевая, и вывалился за дверь.
2
К телеэкрану был прикреплен желтый листок, на котором было написано красным фломастером: "Володя, включи, пожалуйста".
Печенкин оторвал листок и включил телевизор. Шли новости. Он сменил несколько программ, прежде чем понял, что следует включить видеомагнитофон кассета была уже вставлена. На экране возникла Галина Васильевна. Она улыбалась улыбкой теледиктора, но глаза были очень грустны. Печенкин опустился в кресло. Словно дождавшись этого, Галина Васильевна заговорила:
– Как далеко зашел прогресс! Можно видеть того, кого уже нет и даже того, кого еще нет. Прогресс, прогресс... А если рак прогрессирует - это тоже прогресс? Не пугайся, Володя, я здорова! Я о другом...
У Галины Васильевны вдруг задрожали губы, она почти заплакала, но сдержалась, взяла себя в руки, улыбнулась и вновь заговорила - радостно, возвышенно:
– Куда теперь? Домой идти? Нет, мне что домой, что в могилу - все равно... В могиле даже лучше... Под деревцем могилушка... как хорошо! Солнышко ее греет, дождичком ее мочит... Весной на ней травка вырастет, мягкая такая... птицы прилетят на дерево, будут петь, детей выведут, цветочки расцветут: желтенькие, красненькие, голубенькие... всякие...
– Галина Васильевна засмеялась и повторила: - Всякие...
Печенкин нервно поскреб пальцами щеки, подбородок, лоб и ухватил себя за нос. Галина Васильевна словно увидела это.
– Потерпи, Володя, я заканчиваю, ты всегда был нетерпелив. Что главное для человека в жизни? Главное - быть честным перед собой, перед своей совестью. Мне не в чем себя упрекнуть: всю свою жизнь я посвятила семье, то есть вам с Илюшей. И этот поступок я совершаю ради вас, только ради вас. Все тайное становится явным, это истина, и когда-нибудь Илюша узнает и поймет, и оценит... Ну,
Галина Васильевна прощально улыбнулась и застыла в стоп-кадре. Печенкин расстегнул пуговицы сорочки, сунул под нее руку и, тупо глядя в экран, стал тереть горячую грудь ледяной ладонью.
– Владимир Иванович, Илья приехал, - доложил из-за спины рыжий.
– Где он?
– спросил Печенкин, не поворачиваясь.
– На берегу стоит.
3
Галину Васильевну искали почти сутки, и все это время отец и сын стояли на берегу, на тех самых деревянных мостках, с которых, как говорили, поскользнувшись, она упала в воду. Резко похолодало, пошел косой с ветром дождь, но Владимир Иванович и Илья не уходили, и тогда их обрядили в длинные, до пят, черные пластиковые дождевики с высокими остроконечными капюшонами. Тихая заводь кишела моторными лодками и небольшими катерами, с которых прыгали в воду водолазы и спустя какое-то время к ним же возвращались. Центром этой разношерстной и нервной флотилии был печенкинский катер "Надежда". На носу его стоял капитан в белой капитанской фуражке, на которую был натянут прозрачный целлофановый пакет.
Капитан смотрел в бинокль, по-совиному медленно и плавно поводя головой из стороны в сторону.
Отец и сын все время молчали. Только однажды, скосив на Илью глаза, Владимир Иванович неожиданно спросил:
– А как будет по-латыни "река"?
Илья не ответил.
– Слышь, Илья, как "река" будет по-латыни?
– громче повторил вопрос Печенкин.
– Не знаю, - ответил Илья, оставаясь неподвижным.
– А "дождик"?
– Не знаю.
– А "лодка" - тоже не знаешь?
– Тоже не знаю.
– А чего ты знаешь?
– Ничего не знаю.
– Забыл?
– Я и не знал.
– А как же, читал здесь, переводил, помнишь?
– растерянно напомнил отец.
– Я один кусок наизусть выучил. Текст и перевод...
Владимир Иванович не сразу понял, но потом до него дошло.
– А, ну да, кто же тебя проверить бы смог... Выходит, надул?
– Кроме искреннего удивления в голосе Печенкина было и восхищение.
Илья пожал плечами:
– Выходит, так.
И тут случилось странное и неуместное: Владимир Иванович засмеялся, затрясся всем телом в своем мокром хрустком куколе. И, чуть погодя, Илья засмеялся - тоненько, задавленно.
Из каюты выбрался на палубу странного вида матрос: он был без штанов, но в телогрейке, из-под которой, как бабья ночная рубаха, вылезала длинная тельняшка, а на голове его была шапка-ушанка с завязанными под подбородком тесемками. Он, видно, перенырял и простудился, и теперь его мутило и знобило одновременно. Встряхивая головой и обнимая себя за бока, матрос взглянул на стоящих на берегу отца и сына Печенкиных и спросил капитана: