Последний рубеж

Стерхов Андрей

– Не всем легко и быстро дается циничное восприятие Мира, – огрызнулся Грин. – Я еще где-то на подходе.

И ушел в себя – стал смотреть невидящим взглядом куда-то в угол.

«На самом деле ты на подходе к списанию на берег», – подумал Харднетт, а вслух произнес: – В нашем деле лучше быть циником, чем резонером. – И через секунду поправился: – Неправильно сказал. Не лучше – честнее.

Грин промолчал.

– Ты не дергайся, майор, – продолжил полковник невольный монолог. – Я ведь правду говорю. Что поделать, если тяга к греху присуща

человеку разумному. Против имманентного, майор, не попрешь. А попрешь, умоешься. Изменить людей труднее, чем конституцию. Это настолько трудно, что даже невозможно. Поэтому, как учили древние, рази мечом мудрости сомнения, порожденные невежеством сердца, не волнуйся по пустякам и не играй в бильярд арбузами.

А Грин по-прежнему будто и не слышал его. Продолжая глядеть в никуда, не то спросил, не то посетовал:

– Почему все так глухо и безнадежно?

– Потому что железобетон, – объяснил Харднетт. – Потому что не дано нам. Нет, ну, быть может, для того, кто горазд заделаться святым, человеческая сущность – что тот пиджак: снял, расправил крылья и взлетел. Но я до сих пор таких не встречал. Ты, случайно, не такой?

Грин горько усмехнулся:

– Не думаю.

– Вот то-то и оно. Признай себя человеком и признай человеческое в других. Ненависть друг к другу – это наша природа, майор. Ес-тес-тво. Зная это, жить не хочется. Но жить надо.

– Как? – вырвалось у Грина.

Ответ Харднетта последовал незамедлительно:

– Каком кверху. И уповая на постепенное смягчение людских нравов.

Какое-то время они молчали.

Видя, что тень задумчивости все еще лежит на лице майора, полковник нарушил тишину и произнес с нарочитой бодростью:

– Я тут отличный пример вспомнил в тему. Знаешь, почему невозможно создание информационных сетей на базе нейрокомпьютеров?

Грин, который едва поспевал за сбивающим с толку многословием Харднетта, не сразу понял, о чем его спрашивают, но потом смысл вопроса до него все-таки дошел, и он признался:

– Никогда не вдавался. Знаю, что нельзя, а вот почему…

– Потому что всякий нейрокомпьютер считает себя индивидуальностью, – объяснил полковник. – Личностью он себя считает. Человеком.

– И что?

– А то. Когда в две тысячи двести девятом мохнатом году в лабораториях корпорации «Прикладные Цифровые Решения» соединили в сеть два нейрокомпьютера, а именно – Негро и Гамса Черного, ничего не вышло. Ни одну контрольную задачу они не смогли решить.

– Почему?

– Ты что, правда, ничего об этом не слышал?

– Нет.

– Ну майор, ты даешь! – Харднетт, искренне удивляясь, покачал головой. – Ты кто у нас будешь по диплому?

– Юрист, – ответил Грин и уточнил специализацию: – Международное право.

– Тогда все с тобой, майор, понятно. Дремучая ты, майор, тундра. Непроходимая. – Полковник какое-то время цокал языком и качал головой, дескать, ну надо же, какая неосведомленность. Но, в конце концов, прекратил глумиться и объяснил: – Негро и Гамс Черный облажались

по той простой причине, что вместо того чтобы наладить совместную работу, они весь свой интеллектуальный ресурс тратили на тупое выяснение, кто в их маленьком и замкнутом мире круче.

– Играли в сапиенсов? – догадался Грин.

– Не играли, – возразил Харднетт. – Они и считали себя сапиенсами. И поэтому ненавидели один другого.

– А потом?

– Потом к ним подключили Кали.

– И что?

– Да ничего. Думали, простое количество перейдет в полезное качество и проблема рассосется сама собой. Фиг там. Негро стал ревновать Кали к Гамсу Черному. Гамс Черный – корчить из себя отверженного. А Кали – игнорировать их обоих на почве тендерных заморочек.

– А потом?

– Потом подключили четвертого… Не помню, как звали.

– И что вышло?

– Ничего хорошего. Все стали воевать против всех.

– А пятого подключали?

– Подключали. Пошли интриги, сепаратные переговоры, заключение тайных союзов и перманентная борьба за власть с переменным успехом.

– А когда шестого подключили, что случилось?

– А вот шестого как раз и не подключали. Боги из лаборатории ИКС-6 разгневались, сочли эксперимент неудачным и вырубили на хрен всех этих пиндосов!

– Я об этом не слышал.

– Ничего удивительного. Вот если бы эксперимент удался, тогда бы яйцеголовые нам все уши прожужжали. А так – сам понимаешь. Кому охота трубить о провале… Давай связь.

– Что? – снова не успел переключиться майор.

– Ларингофон через плечо, – усмехнулся Харднетт. – Активируй терминал, установи телекодовый канал со Станицей, мне нужно отработать один маленький вопрос.

Прозвучало как приказ, поэтому Грин невольно подтянулся:

– Слушаюсь, сэр!

Сбросив в канал изображение отпечатков пальцев с места происшествия, Харднетт запустил поиск по базе данных Департамента кадровых ресурсов местной Экспедиции Посещения.

Полученный результат полковника не удивил.

– Все же Курт Воленхейм, – сорвалось у него с языка.

– Курт Воленхейм? – переспросил Грин, вспоминая, где слышал это имя. И вспомнил: – Это, кажется, один из тех пропавших конвойных.

– Угадал, майор. Это действительно один из них. И вот именно Курт Воленхейм, будучи раненым, пытался задействовать тепловую мортиру. Или сначала попытался, а потом схлопотал. Я еще с этим не определился. Еще думаю.

– И кого он собирался испепелить? Напарника?

– А вот тут как раз есть варианты. И знаешь, сдается мне, что аррагейцы правы: без муллватов здесь не обошлось.

– Я бы предпочел, чтобы они были ни при чем.

– Признаться, я тоже мести не жажду. Но если выяснится, что это муллваты пустили кровь Воленхейму, то…

– …то мы уничтожим Тиберрию?

Харднетт ничего не ответил. Встал и, ступая с пятки на носок, подошел к окну. Заглянул за жалюзи. Какое-то время молча наблюдал за тем, как на площади снимают оцепление.