Последний рубеж
Шрифт:
– А кто-нибудь из тех двоих курил?
– Воленхейм – да. Арнарди – не помню. Кажется, нет.
– А ну-ка напрягитесь: такие вот сигары Воленхейм курил?
Колб снова замотал головой:
– Да что вы, господин полковник, это же местная самокрутка! Дураков нет такую дрянь курить.
– Точно местная?
– Точно. Это муллваты вот таким раструбом лист крутят.
– Муллваты? – удивился Харднетт. – Не аррагейцы?
– Что вы! – замахал руками начштаба. – Арраги не курят. У них это грех. И раньше-то себя блюли, а теперь, когда крестились, так и совсем святошами заделались. Не
– Ну, муллватская так муллватская. Ну и как этот окурок здесь оказался?
– А черт его знает? Ветром надуло. А что, думаете…
– Я ничего не думаю. Я пока факты собираю.
– Нет, не могли муллваты Сетку прорвать, – поразмыслив, заявил Колб. – Нет, нет и нет. Они, конечно, не тупые арраги, себе на уме… Но – нет. Не может такого быть!
– А что, если дырку кто-то другой сделал? – спросил Харднетт.
– Кто – другой?
– Мало ли.
– Загадками говорите, господин полковник. Какой такой… Ну хорошо, допустим, кто-то там, неизвестно кто, порвал Сетку, в нее проникли муллваты и палками-копалками разбомбили наш вооруженный до зубов конвой. А потом что? Взломали контроллер тягача? Дикие аборигены – контроллер?..
– Возможно, имел место сговор между ними и конвойными, – отмахнувшись от двух сцепившихся бабочек, заметил Харднетт. На самом деле он так не думал. Просто хотел задеть начальника штаба корпоративного конвоя за живое. Тук-тук, чтобы дверка открылась. У него это вышло.
– Сговор?! – сразу закипел Колб. – Да вы что! Какой еще к чертям собачьим сговор?! Не может этого быть. Арнарди, тот вообще в этот рейд случайно попал. По той причине, что напарник Воленхейма внезапно занемог.
– Вот как? – хмыкнул Харднетт. – Случайно?
– Да. Под ногами путался, поймали за хобот и сунули в рейс.
– Это меняет дело. Ну а Воленхейм? Этот не случайно?
Колб покрутил головой так, будто ему стал тесен воротник.
– Нет, этот по графику. Но… Да нет, не может быть никакого сговора! Знаете, какой у нас режим в Дивизионе жесткий? Никаких контактов с местными. Весь гражданский персонал – земляне. Охрана – в три эшелона. Контроль, контроль и еще раз контроль!
– И самоволок не бывает?
– Не бывает.
– И все парни у вас законопослушные, белые и пушистые? – усмехнулся Харднетт.
– Все! – уперся рогами Колб.
Полковник наклонился к его уху и шепотом спросил:
– А где тогда тягач с раймондием, если у вас тут все так круто?
Начальник штаба сдулся и поник.
Харднетт, резко сменив гнев на милость, ободряюще хлопнул его по плечу и пообещал:
– Ничего, коллега, разберемся. Причем разберемся, как учили древние – без гнева и пристрастия. – Затем повернулся к вертолету и крикнул: – Подъем!
– Уходим? – вскочил на ноги штурман.
– Уходим, – подтвердил Харднетт. И вновь обратился к Колбу: – Пойдемте. Тут ловить больше нечего.
– А главное – некого, – сплюнул тот от досады.
Они ошиблись.
Когда вертолет, подняв пыль, завис над Колеей, Харднетт увидел в иллюминатор, что над оставшимися внизу охранниками зависли две черные птицы. Напрягая крылья, они сопротивлялись порывам всклокоченного винтами воздуха. «Надо же, твари непуганые! –
Через сорок семь минут вертолет на несколько секунд опустился возле заброшенного песчаного карьера в трех километрах от юго-западной окраины Киарройока.
Харднетт выпрыгнул на подвижную смесь песка и щебня, с трудом, но удержался на ногах, махнул рукой и, не оглядываясь на взлетающую махину, двинул размашистым шагом в направлении небольшой каменной гряды.
На мутно-розовом небе не было ни облачка. Рригель застыл в зените, и его лучи палили нестерпимо. Жгучий ветер вяло трепал сухую полумертвую траву. Стояло такое пекло, что хотелось одного: чудесным образом оказаться на берегу лесной реки, разбежаться и прыгнуть рыбкой в холодную воду. А потом вынырнуть и плыть, плыть, плыть. И еще хотелось осеннего тумана. Чтоб глаза не видели всего этого грязно-оранжевого марева.
Выбрав место между двумя огромными камнями, Харднетт уселся на песок, развязал баул и вытащил все необходимое для маскировки. «Жизнь похожа на затянувшийся костюмированный бал, где все уже привыкли к своим костюмам и забыли, что все понарошку, а поэтому блаженны те, кому позволено менять личину», – подбодрил себя Харднетт и приступил.
Для начала переоделся.
Просторный балахон из грубой серой ткани, штопаные-перештопаные штаны, истоптанные сандалии и видавшая виды шляпа – вот что составило костюм для его новой роли. Роли бродяги-костоправа.
Затем полковник вытащил из футляра и вставил линзы. Проморгался. Дождавшись, когда глаза привыкнут, нанес из баллона на лицо пену и аккуратно натянул сработанную в лаборатории маску. Взъерошил бороду, разгладил складки, подвернул липкие края под губы и, дав обсохнуть смазке, тщательно затонировал жидкой пудрой шею и открытые части ног и рук.
Осмотрев себя в зеркале из гримерного комплекта, остался доволен. И не столько дурачась, сколько пробуя возможности мимики, подмигнул сначала одним, потом другим глазом. После чего показал язык. А затем, вознаграждая себя за труды тяжкие, наклонился к бледно-голубому цветку. Торчал такой справа из трещины на камне. Дразнил все это время первозданной красотой.
Первая мысль – сорвать. Даже не мысль, скорее инстинктивный порыв. Рука сама собой потянулась к бледному рахитичному стеблю. Но замерла в сантиметрах: успел включить мозги и – стоп, машина! Пожалел. Чудо ведь! Случайная красота, рожденная среди пустых и выжженных пространств, – разве не чудо? Оно. Потому и пожалел. Увидел, как просил поэт, небеса в диком цветке и воздержался. Только тем и поживился, что, испытывая тактильное наслаждение, провел пальцем по тонкой нежной кожице лепестка, а затем осторожно втянул в себя тонкий аромат бутона – слабую лавандовую струю, смешанную с горьковато-лимонной. Оторваться не было сил, так бы вдыхал да вдыхал. Но пришлось – почувствовал на затылке чей-то пристальный взгляд.